Собрание сочинений. Том 1. Евгений Евтушенко

казалось, что я могу что-то сделать для людей в этой стране. Я старался. Но ужас войны невозможно было остановить, и где бы ни работал, все равно ты работал на войну. Я был заместителем директора одной строительной компании, где использовались на работе евреи из так называемых исправительных лагерей. Мы старались насколько возможно облегчить их участь, но… за ними в конце концов приходили и куда-то уводили. Что мы могли сделать! Каждый раз, когда они исчезали, я не мог спать. С первой женой мы развелись через десять лет. Это все-таки долгий срок расставания. Сейчас я практически один, как вы видите.

      Здесь он остановился, снял почему-то очки и стал их слишком долго протирать платком. Он явно хотел мне сказать что-то, что было для него нелегко. Потом, наконец, решился:

      – Я вас с Галей очень полюбил, как родных. Хотите, я вас официально усыновлю, а Галю удочерю? Только одно условие – вы оба выучите немецкий язык, а вы, Женя, будете дальше продолжать дело моей жизни – «Ди Цайт» и «Штерн».

      Я был ошеломлен и смущен его предложением. Я понимал, что это предложение было чисто человеческим и никакого отношения к политике не имело.

      Но, во‐первых, у меня были живы и мать, и отец, да и покинуть Родину навсегда я никогда не представлял. Во-вторых, если б это произошло, из этого случая моментально бы сделали политический скандал. Я даже ему ничего не сказал. Я только отрицательно покачал головой. Он все понял, думаю, по моим глазам и обнял меня и больше никогда со мной на эту тему не заговаривал. Он мне только сказал:

      – Если с вами что-то случится, дайте знать. Я вам помогу.

      Он умер в 2002 году, завещая все свое немалое состояние культурному фонду его имени. Через много лет однажды он мне действительно помог. Немедленно. Но это уже другая история.

      16. Разве человечество – это не тоже родина?

      Буцериус слушал много фрагментов из моей «Автобиографии», которая неожиданно для меня разрослась. Ее пересказывал ему переводчик со страниц пишмашинки, и Буцериус слушал внимательнейше, но ничего не говорил. Через неделю получилось что-то около ста страниц. Вышло, кажется, не предисловие к сборнику стихов, самостоятельная книжка.

      Он сказал, неожиданно употребив русское слово: «Оказывается, вы «стакановец». Так он и произнес. Я начал хохотать, и когда объяснил ему почему, он тоже. Потом, выслушав заключительную порцию страничек от переводчика, сказал уже деловым голосом:

      – Вы знаете, ваша «Автобиография» будет, по-моему, интересна нашим читателям, ведь это голос не только ваш, а нового поколения России. Мы можем напечатать ее в «Штерне». Только вот что. Я не хочу, чтобы у вас были какие-либо неприятности. Вы у кого-нибудь в вашей стране спрашивали разрешения напечатать это на Западе? Вообще кто-нибудь из «ваших» это читал?

      Я себя в этот момент радостно рассматривал в зеркале.

      Опухоль на щеке исчезла, и я даже не помнил, на какой из щек она была. Значит, я снова мог читать стихи людям. А для меня всегда было не менее важно читать, чем их писать. Я гордо воскликнул, не отрываясь