.

от его улыбки, рук, глаз, шуток, – от его любви к ней, – остался лишь памятник на могиле… Белый мрамор, который – люби его, не люби – останется белым мрамором тысячи лет…

      Вот бы люди были из мрамора… Хорошие из белого, плохие – из черного.

      Надя ни разу не съездила на кладбище после похорон. Потому что Димки там не было.

      Она придумала, что он жив, и ждала его дома – убирала к приходу Димочки квартиру, пекла пироги, варила борщи и ругала Дим Димыча, когда он разбрасывал игрушки:

      – Сейчас папа придет, а у нас беспорядок!

      – А когда он придет? – хныкал Димка-маленький.

      – Скоро. Вон, слышишь, уже ключ в замке поворачивается…

      Надя бросалась к двери, но звук поворачивающегося в замке ключа каждый раз оказывался иллюзией – борщи прокисали, пироги пропадали, мебель в квартире опять покрывалась пылью.

      Время шло, а Грозовский не возвращался.

      Он улыбался с портрета на стене – сиял глазами и словно говорил: «Подожди еще немного, матушка! Еще чуть-чуть… Ну что ж ты такая нетерпеливая!»

      Надя ждала, с каждым днем все отчетливее понимая – он не придет.

      Не обнимет, не поцелует, не наорет, не попросит поесть. Не отругает за глупую ревность. Не ужаснется новым ярким с тигриными мордами накидкам на креслах. Не скажет «ну и вкус у вас, матушка»…

      Не, не, не…

      Не воскреснет.

      Осознание этого давалось с трудом. С дикой болью, которую не унимали ни снотворное, ни транквилизаторы, ни алкоголь.

      Если бы еще Дим Димыч не спрашивал:

      – Когда папа придет?

      И не бежал к двери, услышав шум подъезжающего лифта, с криком «Папа!».

      Как-то Надя, подхватив сына на руки, сказала ему:

      – Папа умер.

      – Заболел? – уточнил Димка-маленький.

      – Умер. И… – «Улетел на небо», хотела сказать Надя, но не смогла, потому что…

      Никуда он не улетел.

      Его закопали в глинистой, рыжей, вязкой земле, которая к нему не могла иметь никакого отношения.

      – Он не придет? – спросил Дим Димыч с недетской серьезностью.

      – Я не знаю, – заплакала Надя, уткнувшись в ту самую накидку на кресле, за которую ее должен был отругать Грозовский. – Я ничего не знаю…

      – Мы его подождем, мамочка, – погладил ее по коленке Дим Димыч теплой ладошкой. – Папа соскучится и вернется.

      Легче самой умереть, в первый раз тогда подумала Надя. Чтобы рядом, в рыжую землю, под белый памятник…

      В тот вечер она напилась снотворного – выпила все таблетки, какие были в доме.

      А утром очнулась в больнице под капельницей.

      Оказалось, Дим Димыч не смог ее разбудить и разревелся так громко, что прибежали соседи…

      Вот тогда Надя в первый раз услышала, что «она сильная и должна жить ради ребенка». Это твердили все – Ольга, Барышев, девчонки из «Солнечного ветра», медсестры, врачи и еще кто-то – она не очень хорошо тогда различала людей…

      В общем, умирать было нельзя.

      А жить – невозможно.

      И абсолютно бессмысленно.

      Но