Алый Первоцвет возвращается. Эмма Орци

ая шаг за шагом, через свержение короля и бесчисленные жертвы, привела к тирании более безжалостной и жестокой, чем та, о какой, быть может, всего лишь мечтали самые властные из диктаторов Древнего Рима.

      В этот апрельский день 1794 года, второго года нового календаря Республики, в тюрьмах Парижа томилось восемь тысяч мужчин, женщин, а также детей. За последние три месяца под ударами гильотины скатилось четыре тысячи голов. Лучшие люди Франции: представители дворянства, духовенства, члены последнего парламента, яркие звезды науки и искусства, поэты и мыслители – вся наиболее активная часть населения была арестована, выставлена на позорное судилище и уничтожена. Казнили не по одному, а целыми семьями, кланами, со всеми родными и приближенными. Одних – за то, что имели несчастье родиться богатыми, других – за благородство крови, третьих – за веру, прочих – просто за свободу мысли. Казнили за преданность, за измену, за то, что говорили, за то, что молчали.

      А народ, несмотря ни на что продолжавший верить в пришествие золотого века, требовал все новых и новых жертв, не задумываясь о том – роялисты они или же санкюлоты.

      Оргией правил некто, обладавший неограниченной властью, которой боялась вся окружавшая его стая взбесившихся волков. Пали жирондисты и «бешеные». Идол толпы Эбер и Дантон, ее герой и глашатай, были гильотинированы. Но этот некто все еще продолжал оставаться спокойным в водовороте событий: воля его была все так же непреклонна, быт – все таким же нищенским, особенно по сравнению с ненасытными соратниками. Некоторые едва ли не боготворили его, остальные – боялись. Он возвышался словно сфинкс, этот невозмутимый и роковой предводитель – Максимилиан Робеспьер.

      Он был на вершине власти и популярности. Два могущественных комитета – общественного спасения и общественной безопасности – шли навстречу любому его желанию. Якобинские клубы обожали его. Конвент рабски подчинялся.

      Робеспьер был действительным и полновластным хозяином страны. Человек, осмелившийся послать на эшафот коллегу, соперничавшего с ним в достижении славы, был теперь вовсе недоступен. Воспользовавшись для этого властью, он приоткрыл тем самым свою душу, в которой таились всепоглощающая жадность и бесчеловечная жестокость. Его отрешенность и неподкупность поблекли, уступив дорогу амбициям, однако никто не осмеливался упрекнуть его, – амбиции являются одним из тех немногих грехов, на которые люди обычно смотрят сквозь пальцы – так что, отпраздновав победу над опасным соперником, Робеспьер начал уверенно управлять безмолвно подчинившимися ему клубами, комитетами и конвентом. Но амбиции тирана должны возрастать, иначе он будет свергнут своими безмолвными рабами.

      Слабые сердцем и подобострастные, они с глубоко затаившейся злобой смотрели на пустующее место Дантона, но никто не осмеливался занять его. Они боялись даже шептаться, опасаясь быть обвиненными в заговоре, и безропотно подписывались под каждым декретом, соглашались с каждым предложением диктатора, державшего в своей тонкой белой руке их жизни, ибо достаточно было одного его слова, даже жеста, чтобы послать на гильотину любого, кто хотя бы чем-то не угодил ему.

      Глава II. Вера атеиста

      Двадцать шестого апреля 1794 года, или седьмого флореаля второго года Республики, согласно вновь утвержденному календарю, в маленькой, тщательно занавешенной комнате встретились три женщины и мужчина. Комната эта находилась на последнем этаже дома по рю де ла Планшет, в самом отдаленном и унылом квартале Парижа. Мужчина сидел на стуле, помещавшемся на невысоком подиуме. Он был изящно и безукоризненно одет в темный сюртук и желтоватые бриджи. Рубашка его была идеально белоснежной, а на ногах красовались такие же белоснежные чулки и туфли с пряжками. Его собственные волосы скрывались под париком мышиного цвета. Незнакомец сидел совершенно спокойно, положив ногу на ногу и сцепив на коленях тонкие костлявые руки.

      Сразу за подиумом прямо через всю комнату висела тяжелая портьера, рядом с которой в другом углу на корточках сидели две юные девушки в серых одеждах. Их руки безвольно лежали на коленях. Третья женщина со скрещенными на груди руками стояла посередине комнаты и смотрела в потолок. Ее редкие, растрепавшиеся седые волосы частично прикрывала большая свободно лежавшая вуаль неопределенного цвета. Ее одежда, весьма смутно напоминавшая платье, тяжелыми и бесформенными складками свисала с худых плеч. Перед ней находился столик с большим хрустальным глобусом на подставке из черного дерева, изысканно гравированной и инкрустированной жемчугом. Рядом с глобусом лежала какая-то металлическая коробочка.

      Непосредственно над головой этой немолодой уже женщины висела накрытая куском малинового шелка, наподобие абажура, масляная лампа, от которой разливался слабый и причудливый свет. Занавеси на окнах и дверях были такими тяжелыми и плотными, что не только перекрывали доступ свету, но, казалось, не пропускали даже воздуха.

      Старуха уныло и монотонно говорила, уставившись в потолок:

      – Гражданин Робеспьер, избранник самого Бога, почтил своим присутствием ничтожнейшего из слуг своих… Каковы сегодня его желания?

      – Тень Дантона преследует меня, – едва ли не в тон