Лёшенька. Часть вторая. Ольга Пустошинская

стыла у печки, только с рук грязная вода капала.

      – Продотряд идёт!

      – Матерь Божья! Полинка, идите с Лёшей поиграйте в комнате, – поспешила она спровадить младших подальше от греха.

      – А можно твои бусы взять? – оглянулась уже в дверях Полина.

      – Бери… Что там слышно?

      – В Окунёвке они пока. – Анисья опустилась на лавку и перевела дух. – Сегодня, поди, уже не придут, а завтра с утра пожалуют. Много солдат, все с оружием. Ты хлеб спрятала?

      – Нет… – растерялась мать.

      – Так что же ты? – с досадой пристукнула Анисья кулачком по столу. – Ждёшь, когда последнее отберут? Весной что сеять будешь?

      Мать стала белой как полотно.

      – В прошлом годе у нас не забрали…

      – И у нас не забрали, а сейчас, сказывают, у всех берут, – отмахнулась соседка.

      – Да ведь не всё же отбирают…

      Отбирали, вернее, изымали по твёрдым государственным ценам, действительно, не всё. Оставляли на посев двенадцать пудов, на прокорм семье по едокам, но это правило выполнялось далеко не всегда. Крестьяне перестали сажать больше, чем требовалось (всё равно излишки забирали), и тогда продотряды, с которых трясли план, изымали совсем не лишнее.

      За пуд ржаной муки платили семьдесят семь рублей, за пуд пшеничной – восемьдесят шесть, что было очень мало. Деньги быстро обесценивались, на рынке зерно и мука стоили в разы дороже. Поэтому припрятывали, чтобы было чем кормить детей, да и самим не протянуть ноги.

      Если продотряды находили спрятанное, то забирали уже безо всяких денег. Не только зерно, но и картошку, яйца, мясо, птицу, но главное – хлеб.

      Прежде чем посылать продотряды, с населением проводилась разъяснительная работа. Мужики и бабы слушали, мрачнея лицами, а дома давали волю чувствам:

      – Ишь чего! Мягко стелют, да жёстко спать!

      Агитаторы зачитывали газетную статью, где был нарисован пузатый мужик в жилетке и лаковых сапогах, чем-то похожий на Ульяна Петровича, сидящий на мешках с мукой. Волосатыми руками он загораживал своё добро. До чего противен был этот мужик, похожий на паука, даже надпись у него над картузом подтверждала: «Хлебный паук». У такого-то не убудет: эвон, сколько мешков! У отца с мамкой столько сроду не водилось. В будние дни, поди, белые булки с изюмом ест.

      Агитаторы уезжали, оставляя после себя расклеенные по стенам сельсовета плакаты. Яшка с Ванькой подходили и глазели на них, читали текст сбоку картинки.

      – «… Отдашь ли ты во власть голода рабочих, кующих оружие? Оставишь ли ты без куска хлеба детей и женщин?.. Никакой милости утайщикам хлеба!..», – шёпотом читал Ваня.

      – «Выполнил ли ты, брат крестьянин, разверстку? Спеши! Не медли!» – продолжил Яшка.

      И баба на плакате, прижимающая к груди младенца в пелёнках, и рабочий в фартуке, и солдат, указывающий прямо на тебя пальцем, смотрели, казалось, с укором. Хлеба! Хлеба! Всем нужен хлеб…

      – Да куда же мне прятать? – запричитала мать.

      – Я знаю куда, – подал голос Яшка. На правах старшего сына, мамкиного помощника и главного мужика в доме, он никуда не ушёл и слышал весь разговор.

      – Ну вот и ладно, – поднялась Анисья. – Надо ещё Белкиным и Тараскиным сказать, побегу…

      – Что ты придумал? – спросила мать, после того как закрылась за соседкой дверь.