В темных религиозных лучах. Купол храма. Василий Розанов

дверь одной из келий. Комната, где никогда от основания не было табачного дыма, не слышалось запаха водки, в которую никогда не «ожидали гостей», имеет психическую атмосферу, весьма отличную от наших жилищ. Четыре кроватки по стенам комнаты, шкаф для платья, комод для белья и книг, большой стол, несколько стульев и многочисленные карточки «сродников» (ведь почти все монахини – крестьянки) являли, в общем, необыкновенную уютность, безукоризненный порядок и чистоту. Видно, что никогда беспокойство не смущало этого вечного покоя. Мне эти келейки напомнили комнаты воспитанниц-пансионерок здешнего Медицинского института, которые я тоже осматривал. Только разница была в непременном зеркале, которое у институток было, а у монахинь – нет, и еще в «героях» на стене. В кельях были карточки знаменитых духовных лиц, старцев, архимандритов, игумений, у медичек – Дарвина, Гельмгольца, Писарева, у некоторых – Баттистини или Мазини. Вообще, у одних все было по-деревенски, по-крестьянски, у других – по-дворянски, по-городскому. Но одни и другие сближались тем, что были равно упорядочены, и чисты, благоустроены, умны. «Вот где ступень от деревни к городу – монастырь!» – подумал я. Во все время осмотра у меня мерцала мысль, как было бы благотворно, если бы девочки из окрестных деревень проводили год (не более) пансионерками в «пустыне», конечно, обучаясь какому-нибудь рукоделью или ремеслу. Здесь нет книжной науки, но пластика быта выработана до высокого совершенства, а ведь она воспитывает не меньше, чем уроки арифметики или грамматики.

      III

      – Ну, что же, отец бьет тебя? – спросил я девочку лет десяти во время отдыха в одной из проезжих деревень.

      С изумленно поднятыми на меня глазами она отвечала:

      – Вестимо, бьет!

      Она как будто смеялась на мой вопрос, и что городские жители не знают такой простой вещи, что ка ждый отец бьет свою дочь.

      – За что же он бьет тебя?

      Сейчас ответа ее, с такими же изумленно поднятыми глазами, я не помню: не то – «шалю», не то – «много ем».

      – А пьет он?

      – Вестимо, пьет.

      – А мамка бьет тебя?

      – Вестимо, бьет!

      И тоже как выражение – просто факта! И удивление, что городские не знают этого всеобщего их деревенского факта. Меня поразил совершенно иной тон в деревне, за два шага до монастыря, чем какой был тон в монастыре. «Вот это – правда! Вот это уже настоящая правда, в этих физиологических нуждах деревни, и в этом фактическом языке, каким говорят деревенские жители», – промелькнуло у меня.

      Говорят, по деревням, все о болестях и о нужде. Около недоконченного сруба какой-то постройки я сделал «привал» на дороге и спросил молока и хлеба, пока кормились лошади (часа полтора); ехал я не один, и около нас собралось много мальчишек и баб с грудными ребятами. И один разговор: нужда, нужда и нужда! Спросил о священнике ближнего села: «Батюшка у нас – святой человек, моего брата на своей лошади свез в больницу»; «дал хлебца