Белое время. Виктор Иванович Павлов

бухт краса и фат,

      водой причудливо изрытый,

      «Хамелеон», богами шитый,

      ещё был виден миг назад.

      Окрестных бухт – краса и фат.

      Но вот уже… укрыт и он:

      туман к посёлку подступает,

      клубится, тихо набегает.

      В тумане всё, всё точно сон.

      Пока прощай, «Хамелеон»!

      Объят туманом Коктебель.

      Застыл прохожий, бледной влагой

      он покорён, как древней сагой,

      как высотой небес – апрель.

      Объят туманом Коктебель.

      Фонарь зажегся, и в окно

      Фонарь зажёгся, и в окно –

      проник луч света в полном блеске,

      пройдя сквозь ставень, занавески,

      в обоях высветлил пятно.

      Но заслонила тень его.

      И сразу застучали в раму.

      И понял я – готова драма,

      пойду открою: кто – кого.

      Но тень куда–то увлекло,

      шаги звенели, как стекло.

      Сиял луч света в полном блеске,

      тёк мирно в ставень, занавески…

      И я подумал: вот оно —

      движенье жизни необъятной,

      на первый взгляд простой, понятной,

      где в сети всё оплетено.

      Тихий ад

      И город точно встал из–под земли:

      шумят листвой поблекшие деревья.

      Не слышно птиц: их песни утекли

      куда–то прочь за это семидневье.

      Пройдёт прохожий – точно тяжек путь,

      и скроется на первом перекрёстке.

      Брехнёт собака – как ей не брехнуть,

      когда и для неё день кажется громоздким.

      И тихо вновь, лишь кроны шелестят:

      от пыли всё пергаментней, грузнее.

      Чтоб не смотреть на этот тихий ад,

      пойду к реке по липовой аллее.

      Удачный день

      Открыли дверь и выпустили на улицу.

      Не дав привыкнуть к дневному свету, повалили.

      Удерживая вдвоём за сильные ноги,

      наспех нащупали и прокололи тесаком сердце.

      Пока бился в предсмертных конвульсиях,

      друг другу подмигивали и смеялись.

      Потом работали ножом, паяльной лампой,

      угощали друг друга ушами, хвостом,

      шли домой, жарили печёнку с кровью.

      Под грюк ширпотребовских чашек и ложек

      делили его тело среди родственников,

      отдыхали, радуясь удачному дню.

      Осип Мандельштам

      Только стоит вам неодобрительно упомянуть его имя,

      как придут в движение пружины всей мировой культуры:

      в огромных ботинках с подошвами из воловьей кожи

      на вас крупно зашагает Дант;

      весьма паршиво прищурившись, взглянет Поль Верлен,

      а Рембо – Артюр Рембо, возможно, просто плюнет;

      от бумаг приподнимет голову Уильям Шекспир

      и одобрительно скажет Данте Алигьери: "Мочи его!";

      Мольер с Франсуа Вийоном не очень деликатно

      обчистят ваши карманы,

      а Анри Бергсон, Анри Бергсон погрозит вам пальцем,

      чрезвычайно похожим на копьё Архилоха…

      Лишь Леконт де Лиль и его соратники по литературе

      заулыбаются вам во весь рот, да и тех притянут к ответу

      все эти сплетения и пружины мировой цивилизации.

      Старый солдат

      Сухой, с лицом в крупных морщинах,

      он лежал на жёсткой кровати и умирал.

      И хотя солдату, а он был старым солдатом,

      касаться смерти было не впервой, —

      он умирал не так, как умирают на войне,

      а медленно и одиноко.

      За ним ухаживала дочь, уже немолодая женщина;

      иногда заходили друзья… такие же старики.

      От страха и тоски тянуло кричать, и он кричал,

      потом успокаивался, и лежал обессиленный,

      схаркивая кровью в таз.

      В один из мартовских дней,

      ему захотелось перебрать свой плотничий ящик.

      Инструмент был, как всегда, чист

      последней плотницкой чистотой

      и, казалось, тёпел.

      Вытаскивал и раскладывал поверх одеяла,

      точно устраивал инструментальную выставку

      падающему