Еще одна грустная книжка. Леонид Жуган

ривет, бать! Ты там где-нибудь уже… на Магеллановых Облаках, да? Где твоя душа, не знаю? Ты улетел, уже час назад… У вас другие скорости, как ты говорил, – масштаб другой в горах, исчисление времени. И в раю такие же вещи.

      Я ищу всё, что ты про горы хотел. Но, бывает, зацепишься, вот, за то, что на самом деле мне ещё нравится, да? И, думал, тебе понравится. Я ж думал: у камина почитаем… всё это… да ты всё это читал, и с другими, «литературный вечер» сделал мне, спасибо, с Галей Субботиной. Спасибо!.. До сих пор моя единственная радость на этом свете в этом смысле. Но я думал: у камина… с моим голосом…

      Я и со своим голосом записывал, я всё повыкидывал. Вот именно – «со своим» – как с нелюбимой ношей. Не люблю свой почерк, свой голос, я люблю отвлечённо – ни моей фамилии, ни моего почерка, ни моего голоса. Но сейчас такие обстоятельства, что, думаю, немножко оставлю хоть голос, пока ты летишь, вот…

      И – не про горы. Я сейчас про горы всё тоже прочитаю, что ты хотел, как ты любил про горы, и твоё, и других. А я сейчас – другое, ладненько?

      Забыли ветры про моё перо.

      Мой путь – не путь, всегда до половины.

      Но нету, нету, нету никого.

      Одна бумага, бедная рабыня.

      И так давно на этом корабле,

      Что я уже боюсь сойти на землю.

      И парус мой с дырою на дыре,

      Но даже скуку полюблю, – не греблю.

      А где-то порт. Отложен карнавал.

      Опять невесты спят на паутине.

      И я, их вор, я снова опоздал

      На потерявшей ветер бригантине.

      Опять, опять во всём я виноват,

      Стол не накрыт и снова чайки стонут,

      И что к моим весёлым островам

      Швартует борт какой-нибудь дредноут.

      И камень в дно, и на цепи его

      Развесили моих несчастных кукол.

      Я виноват, я виноват, Пьеро,

      Что эту сказку в детстве не дослушал.

      Моя душа как брошенный штурвал.

      Я отпускаю вас, мои рабыни.

      Вы так печальны, что – не умолчал.

      Но как прекрасны вы в огне, в камине!

      Бать, это твой камин. И там горят мои черновики «стихов». Ты любишь черновики хранить, а я, наоборот, вот… думал, в твоём камине… К сожалению, ни один черновик не сгорел в твоём камине.

      Но что ж сделаешь?..

      Как ты там летишь, бать?

      Как там, солнышко моё?

      Как там, моя радость?..

      [стёртая телефонная запись от 1.01.2013, на сороковой день]

      Я с тобой ссорюсь, время, навсегда

      Или ушёл он – и забыл вернуться?

      И по пути чем-то увлёкся?

      И что-то лёгкое и светлое он встретил?

      …Договорили мы или не договорили о главном с отцом? Как по-моему, я о главном у него спросил, ещё летом: как чувствует – выполнил свою миссию?

      Его мгновенное и абсолютно утвердительное: «Да!»

      Меня он не спросил и не спрашивал позже в последние годы, что я хочу делать? Весь был уже в своих недоделках, в Ванькиной астме, да и свои дела сердечные – отдышка и вечная боль в ногах его уже не отпускали. Чтобы жить, надо было ходить и лежать одновременно… И даже написал мне в письме: «Здравствуйте навсегда!» В 1992-ом ему 58, как мне в 2013-ом. Это период подготовки батиной выставки «Удивительное в камне», его личного дебюта, как музейного – ещё раз! – Музейного Человека с больших букв. Потом, перед самой смертью, он снова создал музей – книгу стихов разных поэтов о горах «Наши горы рифмованной строкой». И ещё до этого – два музея: путеводитель по горам и видеофильм о горах с его незабываемым вступительным словом «Я безмерно завидую горам…». А перед этим был создан музей альпинизма, а перед книгой стихов – восстановление альпиниад. Конечно, не в одиночку: друзей и соратников у него было бесчисленное войско. И все эти прекрасные дела – общий, дружный, невообразимый для меня труд беззаветно преданных горам таких людей, как батя. Но именно выставку руд и минералов и свой юношеский взлёт в геологии – это он всегда отмечал особо. Как я понял, это и было главным в сюжете его жизни, как он мне и Насте в июле 2012-го твёрдо ответил.

      То есть батя понимал, что я со своими «пьесами», свалившимися мне на голову, – ну, и ему – что я только-только нашёл то, что сам не знаю, для чего оно мне это новенькое-то и надобно по большому счёту. Что ж тут спрашивать? Но как-то отец решил показать, как легко рубить дубовые чурбачки. Я даже не сразу понял, что он просто забыл, что я уже как десять лет живу в деревне. Но фраза с топором в руке: «Это тебе не твой театр Галины Волчек!» – эта фраза выдала его: то ли, что это ли твоё дело, сынок? – то ли, что он и сам что-то не успел в этом «театре»? То есть можно сказать, что в принципе за меня не волновался. Так что, всё может быть: его юношеское открытие в геологии