Жизнь ни во что (Лбовщина). Аркадий Гайдар

ночью, когда полицейский офицер постучался в дверь, оттуда раздался выстрел, затем звякнуло вышибленное с рамой окно, и мимо одного из стражников промелькнула тень, которая, невзирая на поднявшуюся стрельбу, скрылась за поворотом.

      Была морозная, туманная ночь, когда по придавленному поселку после восстания гулко ахнуло несколько винтовочных выстрелов. Их тревожное эхо долетело до спящих, и жена одного из рабочих, испуганно вскакивая с кровати, дернула за руку мужа.

      – Вставай, Николай, Колька… Да вставай же, черт окаянный, слышь, стреляют.

      Тот повернул голову и спросил сонным, бессмысленным голосом:

      – Куда?

      – Да встань же ты, идол. Почем я знаю, куда? Господи, да что же это такое делается?!

      Но выстрелы затакали так тревожно и так близко, что Николай Смирнов вскочил и, поспешно натягивая штаны, проговорил быстро:

      – Ворота-то у нас заперты? Сбегай-ка посмотри. Да не зажигай огня, дура, о стражниках, что ли, соскучилась! Постой, дай-ка ключ от шкафа, там у меня бумаги кой-какие, так выбросить в сугроб пока надо, а то не равно, как жандармы.

      В темноте ключ никак не попадал в скважину, тем более что рука слегка дрожала. Наконец дверца распахнулась, он только что протянул руку за бумагами, как жена его вскрикнула, а сам он вздрогнул, побледнел и застыл на месте: в окошко кто-то стучал.

      – Кто там? – шепотом спросила его жена.

      – Не знаю, – ответил Николай, – должно быть, полиция. Нет, это не полиция, – добавил он, вскакивая, – это кто-нибудь из наших.

      Стук повторился. Быстрый, но не громкий. В нем была нервная торопливость, но не было властной грубости жандармского кулака.

      – Кто здесь? – через окошко спросил Смирнов, вглядываясь в темный силуэт человека. И, не дождавшись ответа, удивленно вскрикнул, бросился в сени и торопливо открыл дверь.

      – Чего, черт, долго как канителился? – чуть-чуть прерывающимся от усталости, но спокойным голосом спросил пришедший.

      – Лбов! – удивленно крикнул Смирнов. – Александр, язви тебя в душу! Откуда ты взялся?

      – После, – махнул рукой тот, – после. – И сам оглянулся, вышел в сени, задвигал чем-то, потом опять вернулся назад.

      – Кадушку с капустой к двери придвинь. Запор у тебя плохой, враз сорвать можно. – Потом помолчал и добавил: – Ты сделай себе хороший запор, а то, знаешь, если погибать, так чтобы было за что, а так, из-за ржавого крючка пропадать, не стоит.

      Зажгли коптилку, и ее свет озарил угрюмо насупившего лицо Лбова, и ее красные лучи смешались с кровью, расплывшейся по изрезанной стеклом руке, рубиновыми искорками падающей на пол… Но Лбов как бы ничего не чувствовал, он сел у окна и, уставившись в темный угол, долго сидел молча, и только глаза его, при малейшем шорохе быстро поворачиваясь в сторону, тяжелым, долгим взглядом пронизывали темноту.

      – Кончено, – сказал он наконец вполголоса и как будто бы чуть-чуть усмехнулся.

      – Что кончено? – спросил его Смирнов.

      – Все, брат, кончено. И восстание окончено,