Жизнь ни во что (Лбовщина). Аркадий Гайдар

руки, и в третью – Змей повернул голову и спросил так, как будто продолжал давно прерванный разговор:

      – Итак, с чего мы начинать будем?

      – Найдем, с чего, – ответил Лбов. – Садитесь здесь, – он неопределенно показал рукой вокруг, – садитесь и слушайте. Я все наперед скажу. Я рад, что вы приехали, но только при условии, чтобы никакого вихлянья, никакого шатанья, чтобы что сказано – то сделано, а что сделано – о том не заплакано, и, в общем… Револьверы у вас есть? И потом, нужны винтовки, и потом мы скоро разобьем Хохловскую винную лавку, а потом – надо убить пристава Косовского и надо больше бить полицию и наводить на нее террор, чтобы они боялись и дрожали, собаки…

      Он остановился, переводя дух, внимательно посмотрел на окружающих и начал снова, но уже другим, каким-то отчеканенно-металлическим голосом:

      – А кто на все это по разным причинам, в смысле партийных убеждений или в смысле чего другого, не согласен, так пусть он ничего не отвечает, а встанет сейчас и уйдет, чтобы потом не было поздно.

      Он остановился, и сквозь его голос проскользнула угрожающая, резкая нотка.

      Он не сказал больше ничего.

      – Всю программу изложил, – заметил Бекмешев, стараясь сгладить слегка резкость, с которой встретил вновь прибывших Лбов.

      Демон удивленно стянул брови. Гром молчал. Змей выставил одно ухо вперед и слушал, чуть-чуть улыбаясь, и улыбка у него была вкрадчивая, непонятная, так что каждый мог ее понять по-своему.

      Только Фома снял очки, вытер спокойно стекла и сказал отдуваясь, но совершенно просто:

      – Уф… ну, милый, и завернул же ты… Только надо же все как-нибудь согласовать, чтобы все это не слишком уж разбойно выходило.

      Но что и с чем согласовать, он не договорил, потому что невдалеке заревела сирена проходящего парохода, и шальное эхо долго и неугомонно неслось по лесу.

      Пошли к лбовской землянке. Кроме Стольникова, там было еще двое ребят. Уселись у костра, над которым варился котел с мясом, и стали знакомиться.

      – Я пить хочу, – сказал Змей.

      – И я, – добавил Гром.

      – Пойдем, – проговорил Лбов, – я тоже хочу. Входи в землянку, там ведро.

      Распахнули дверь, первым вошел Гром. Он пил долго, молча, потом подал ковш Демону и хотел выйти, но взгляд его упал на угол, на груду наваленной сухой листвы, служащей вместо постели Лбову, и на окутанную красным, густо пересыпанным цветками, платком Женщину. Он перевел глаза на Лбова и спросил спокойно, не меняя выражения лица:

      – У тебя женщина? – Он сделал небольшое, едва заметное ударение на последнем слове.

      А Змей наклонил голову и, неопределенно улыбаясь, добавил вполголоса:

      – Женщина в цветном платке, это твоя любовь?

      – У меня любовь к бомбам, а не к бабам… и заткните ваши глотки.

      В эту минуту в землянку вошел один из ребят и сказал, волнуясь:

      – На опушке, возле дороги, знаешь, что возле ключа, костров там тьма, ингушей, должно быть, штук с полсотни остановилось… Это неспроста, они чего рыщут.