Разговор с пустотой. Юлия Лавряшина

совсем не сегодняшнее видение: женщина у окна, расчесывающая огненные длинные волосы, которые пушатся прозрачным маревом, и даже лица не видно за ним, но оно не может оказаться некрасивым. Иначе не было бы и такого изгиба шеи, и открытой рассветному солнцу груди в вырезе пеньюара, светившегося свежей зеленью. А голые локти не могли бы раскинуться так вольно, так широко, будто полет этого живого пламени ее волос поднимает всю ее на высоту почти нереальную – не дотянуться!

      На взгляд непосвященного замкнутая простыми рамами открытого окна, она все же парила вне его, Роман это видел. Где-то над пестрой от хвои крышей старой дачи, над сырой питерской землей… Прозрачные, лимонного оттенка занавеси в белых бабочках, боязливо поглаживающие ее, колыхались не от ветра, существовавшего независимо от этой женщины, а будто от трепетания невидимых крыл, которые рвались в небо, звали ее, волнуя кровь песней победы. Ему казалось, он слышит эти звуки. И на ум почему-то приходило имя Моцарта, никогда особо не интересовавшего Романа. Но какое-то независимое от него знание подсказывало, что нищий композитор писал солнечную музыку, которая была под стать этой женщине…

      Роман смотрел на нее снизу, со своего участка, находившегося по соседству, и боялся шевельнуться, чтобы рыжеволосая женщина не уловила его движения боковым взглядом. Ему хотелось слиться с теми тремя сросшимися соснами, в которых с радостью заблудился, осенью покупая эту землю. Но сейчас их окрашенные солнцем стройные стволы показались родственными скорее той женщине, за которой он следил. А между их корнями сновали озабоченные муравьи, больше напоминавшие его самого.

      Рядом на подоконнике сидела такая же рыжая кошка. Только в отличие от хозяйки она заметила соседа – пристальный взгляд был устремлен прямо на Романа. И хотя глаза у нее были солнечными, отчего-то ему стало не по себе…

      – Рома!

      Жизнерадостный голос его так и не повзрослевшей жены вонзился и расколол тишину утра, нарушать которую было дозволено только птицам. Женщина в окне опустила руки, отказавшись от полета. И быстро захлопнула створки окна. Рамы старые, еще деревянные, отметил Роман, тоже опустившись на землю. Стекла насмешливо блеснули отраженным светом, не позволяя разглядеть ту, что наверняка еще не отошла от окна. Подавив раздражение, Роман обернулся к жене.

      – Что, Лидочка? Ты уже встала?

      Ее глаза знакомо втянули небесную голубизну, растворили, пропитались ею. Их детское выражение было точно таким же, как и вчера, как и пять лет назад, когда Роман увидел ее впервые, и слова об умственной отсталости Лидочки осыпались жесткой металлической стружкой, которую, как выяснилось, не сложно рассеять, просто подув посильнее. Он-то боялся увидеть монголоидные черты девушки-Дауна, а Лидочка оказалась просто большим ребенком. Таким милым и беззащитным, что его бесшабашное сердце, кажется, впервые сжалось от сострадания.

      Жалел ли он кого-то до этого дня? Мать, наверное, хотя в юности, жестокой к другим людям, всегда находил оправдания, если она плакала из-за него: сама родила. И сама выбрала судьбу офицерской жены. Могла б оставаться свободной женщиной, делать карьеру, если нашлись бы способности к чему-то. Но на поверхности их не было, а чтобы стать матерью большого ума, вроде бы, и не надо… Жалеть отца Роману не приходило в голову – боевой офицер, Афган прошел и даже не был ранен. То, что потом, уйдя в отставку, отец устроился работать на хладокомбинат, куда и его затянул, тоже не было поводом для сострадания. Роман пришел туда уже инженером-технологом, видимо, подающим надежды, потому что однажды его вызвал к себе Главный Босс, и предложил полноправное партнерство.

      «В чем ловушка? За решетку вместо себя задумал упечь?» – едва не вырвалось тогда у молодого специалиста, ничем не заслужившего такую милость. Но дело оказалось в другом. В Лидочке. Стареющему отцу нужно было пристроить ее замуж за надежного человека. А его, конечно, необходимо подкупить. Даром ведь никто не женится на умственно отсталой…

      Тогда Роман, помнится, усмехнулся: «Будем считать, что это калым за невесту». Он не слишком сопротивлялся. Его уже охватили азарт и нестерпимое желание удержать на плаву этот хладокомбинат, который еще месяц назад ничего для него не значил. Но теперь вдруг необходимо стало выжить и хотя бы этим утереть нос иностранцам, проглатывающим одну компанию за другой.

      «У советских собственная гордость, – усмехаясь, бормотал он в те дни. – Наш пломбир – самый жирный пломбир в мире!»

      Ему до сих пор удавалось держаться, хотя оптимизма поубавилось. Одни энергетики со своими тупо ползущими вверх тарифами могли удушить весь бизнес Романа Маскаева в один присест. И сахар все дорожал, и какао-бобы, а тут еще череда неурожаев на южных берегах, сулящая взлет цен на кокосовое и пальмовое масло. Любое из них было все же дешевле естественного жира, содержащегося в сливках и молоке. Раньше, когда еще существовал Советский Союз, только такой жир и использовали, но сейчас подобная роскошь мало кому была по карману…

      «Если наш комбинат сожрут москвичи, я пойду петь в церковном хоре», – однажды заявил Роман так весело, что его подчиненные успокоено переглянулись: ни того, ни другого просто не может быть. Хотя он-то сам помнил,