Корзинка со звёздами. Ирина Рован

но изнутри её туго набили какой-то противной, вязкой кашей, передавив нервы и сосуды. И лишь потом с большим усилием понимаю, что звук, каждая дробь которого болезненно отдаётся в голове, идёт с кухни. Кажется, это обычный стук чайной ложечки о тарелку.

      Организм пробуждается словно бы по частям. Причём каждая часть, проснувшись, даёт о себе знать новым неприятным ощущением. Например, становится ясно, что срочно нужно бежать в туалет.

      Собрав в кулак волю, резко сажусь на кровати и тут же морщусь от нахлынувшей боли, сотней молотков ударившей по мозгам. Встаю, бреду в сторону уборной.

      Проходя мимо кухни, вспоминаю о навязчивом стуке, который уже стал привычным. Заглядываю за дверь. Звук тут же прекращается. Яна виновато таращит на меня глаза. Её белобрысая головка торчит над тарелкой, щёки, набитые как у хомяка, продолжают шевелиться.

      – Что там у тебя, – мычу невнятно, заглядывая в тарелку. – Яна, чёрт побери! Что это?

      На дне тарелки ещё осталось немного живописной коричнево-бело-розовой мешанины. Я провожу по кухне глазами, подмечая следы преступления: табуретка, подставленная к холодильнику, на котором обычно стоит стеклянная миска с печеньем; затолканные под холодильник осколки той самой миски и крошки печенья по всему полу; лужица молока на столешнице; измазанный малиновым вареньем стол, руки и белая маечка.

      – Да что ж это такое, Яна! – ору в сердцах. – Говорил же тебе ничего не трогать! Какого чёрта ты везде лезешь, а?

      – Я хотела кушать, – она съёживается в комочек и трясёт нижней губой, готовая расплакаться. – Ты спал…

      – А подождать ты не могла, пока я проснусь? С голоду бы померла, а?

      Договаривая, а точнее, докрикивая последнюю фразу, я эмоционально взмахиваю рукой. Девочка коротко взвизгивает и прикрывает голову руками, словно защищаясь от удара.

      Земля на секунду уходит из-под ног. Стою посреди кухни, уставившись на ревущего ребёнка, и медленно осознаю ситуацию. Моя дочь в страхе закрывается от меня руками. Она ждёт, что я её ударю, она готова к этому. Ну что я за отец? Бью свою дочь…

      А всё из-за чего? Ребёнок захотел есть и проявил самостоятельность: пошёл и приготовил себе еды. А папа за это отругал и хотел ударить. Кидаю взгляд на часы: пол-одиннадцатого… Представляю себе Янку, вставшую, как всегда, часов в семь, и бродившую по пустой квартире в ожидании, когда папа проснётся и даст чего-нибудь покушать.

      Прикусываю губу, чувствуя, как на глазах тоже выступают непрошеные слёзы; нос тут же реагирует и опухает, ещё больше увеличивая давление в голове, и без того гудящей.

      – Прости, малышка, – шепчу я, подходя к ней и проводя рукой по жиденьким, растрёпанным волосам. – Прости…

      Она начинает реветь ещё сильней и обнимает меня обеими тонкими ручонками за талию.

      – Ты болеешь? – всхлипывая, спрашивает, чуть успокоившись.

      – Да, малышка, папа себя плохо чувствует, поэтому так долго не вставал, – ощущаю ещё один острый укол совести, кинув быстрый взгляд на шкафчик, где стоит недопитая вечером бутылка коньяка. – Но папе уже лучше, гораздо лучше.

      Заглядываю ей в глаза.

      – Давай, детка, доедай свою… э… кашку, а папа пока сходит умоется, ладно?

      Она с очень серьёзным видом кивает, блеснув огромными серыми глазами, обведёнными тёмными кругами.

      Из туалета я возвращаюсь уже полностью прощённым. Яна весело чирикает что-то из своей детской чепухи. В очередной раз подивившись, как легко и безоговорочно забывают дети об обидах и неприятностях, всё ещё терзаемый чувством вины перед дочерью, спрашиваю, чтобы поддержать разговор, что ей снилось.

      – Мне снилось, что я большая-пребольшая, и у меня есть красивая корзинка. А я иду и собираю туда звёздочки. Прямо с неба. А потом мне снилась мама, – тепло и мечтательно добавляет девочка.

      Мрачно поднимаю голову, уже жалея о своём вопросе. Вздыхаю.

      – И… Что мама делала?

      – Она мне расчёсывала волосы. А корзинку, где звёздочки, я ей отдала. Чтобы она мне их в волосы цепляла. Знаешь, пап, они у меня во сне были такие длинные-длинные, и шекло… шелковистые, как у тёти в рекламе, и из них можно было заплести целую косу! Как у Эльзы. Или как у Рапунцель.

      Мну в руках наспех сделанный бутерброд, отчаянно пытаясь выбросить из головы нахлынувшие горькие мысли.

      – Пап, а когда я вырасту, мама мне заплетёт длинную косу?

      Может, соврать?

      – Нет, малышка. Мамы больше нет. Тебе заплетёт косу кто-нибудь другой.

      – Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой, – снова дуется она. – Я хочу, чтобы мама заплетала.

      Откладываю бутерброд. Комок в горле растёт, рот наполняется кислой слюной. Ещё этого не хватало, реветь при ребёнке.

      – Пап, – не унимается Яна. – А куда она ушла?

      – Мы же с тобой уже разговаривали об этом. Она никуда не ушла. Её просто больше нет.

      – Но так не может быть. Она всё равно где-то есть! – дочка возмущённо смотрит на меня, но я молчу. –