Спички судьбы. Велимир Хлебников

любят,

      Закрывающие ночи тканью из земель

      И шествующие с пляской к своему другу.

      Боги, когда они любят,

      Замыкающие в меру трепет вселенной,

      Как Пушкин – жар любви горничной Волконского.

      «Мы чаруемся и чураемся…»

      Мы чаруемся и чураемся.

      Там чаруясь, здесь чураясь.

      То чурахарь, то чарахарь.

      Здесь чуриль, там чариль.

      Из чурыни взор чарыни.

      Есть чуравель, есть чаравель.

      Чарари! Чурари!

      Чурель! Чарель!

      Чареса и чуреса.

      И чурайся, и чаруйся.

      «Я славлю лёт его насилий…»

      Я славлю лёт его насилий,

      Тех крыл, что в даль меня носили,

      Свод синезначимой свободы,

      Под круги солнечных ободий,

      Туда, под самый-самый верх,

      Где вечно песен белый стерх.

      «Вечер. Тени…»

      Вечер. Тени.

      Сени. Лени.

      Мы сидели, вечер пья.

      В каждом глазе – бег оленя,

      В каждом взоре – лёт копья.

      И когда на закате кипела вселенская ярь,

      Из лавчонки вылетел мальчонка,

      Провожаемый возгласом: «Жарь!»

      И скорее справа, чем правый,

      Я был более слово, чем слева.

      «Стенал я, любил я, своей называл…»

      Стенал я, любил я, своей называл

      Ту, чья невинность в сказку вошла,

      Ту, что о мне лишь цвела и жила

      И счастью нас отдала ‹…›

      Но Крысолов верховный «крыса» вскрикнул

      И кинулся, лаем длившись, за «крысой» —

      И вот уже в липах небога,

      И зыбятся свечи у гроба.

      «Бобэоби пелись губы…»

      Бобэоби пелись губы,

      Вээоми пелись взоры,

      Пиээо пелись брови,

      Лиэээй пелся облик,

      Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

      Так на холсте каких-то соответствий

      Вне протяжения жило Лицо.

      Вам

      Могилы вольности – Каргебиль и Гуниб

      Были соразделителями со мной единых зрелищ,

      И, за столом присутствуя, они б

      Мне не воскликнули б: «Что, что, товарищ, мелешь?»

      Боец, боровшийся, не поборов чуму,

      Пал около дороги круторогий бык,

      Чтобы невопрошающих – к чему?

      Узнать дух с радостью владык.

      Когда наших коней то бег, то рысь вспугнули их,

      Чару рассеянно-гордых орлов,

      Ветер, неосязуемый для нас и тих,

      Вздымал их царственно на гордый лов.

      Вселенной повинуяся указу,

      Вздымался гор ряд долгий.

      И путешествовал по Кавказу,

      И думал о далекой Волге.

      Конь, закинув резво шею,

      Скакал по легкой складке бездны.

      С ужасом, в борьбе невольной хорошея,

      Я думал, что заниматься числами над бездною полезно.

      Невольно числа и слагал,

      Как бы возвратясь ко дням творенья,

      И вычислил, когда последний галл

      Умрет, не получив удовлетворенья.

      Далёко в пропасти шумит река,

      К ней бело-красные просыпались мела́,

      Я думал о природе, что дика

      И страшной прелестью мила.

      Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степей

      Похожа на один божественно звучащий стих,

      И в это время воздух освободился от цепей

      И смолк, погас и стих.

      И вдруг на веселой площадке,

      Которая, на городскую торговку цветами похожа,

      Зная, как городские люди к цвету падки,

      Весело предлагала цвет свой прохожим, —

      Увидел я камень, камню подобный, под коим пророк

      Похоронен; скошен он над плитой и увенчан чалмой.

      И мощи старинной раковины, изогнуты в козлиный рог,

      На камне выступали; казалось, образ бога камень

                                                                        увенчал мой.

      Среди гольцов, на одинокой поляне,

      Где дикий жертвенник дикому богу готов,

      Я как бы присутствовал на моляне

      Священному камню священных цветов.

      Свершался