Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета. Сергей Чупринин

и искусство», но и в респектабельном «Русском богатстве».

      Окончательный выбор не был, однако, еще предрешен. Во всяком случае, Куприн предпринял попытку поступить в Академию Генерального штаба, устроить свою военную карьеру, но… По дороге в Петербург он – сказалась, как и не раз еще скажется, офицерская спесь, вообще необузданность натуры![16] – поскандалил с полицейским чином в Киеве, к экзаменам, естественно, допущен не был и уже в августе 1894 года подал в отставку, покинув полк в звании поручика.

      3

      Наступил период столь желанной Куприну полной воли, открылась, как он сам выразился, «большая, широкая, свободная жизнь».

      Для чего открылась? Для писательства, конечно. Но прежде всего, в первую очередь – для скитаний по югу России, для калейдоскопически скорой перемены профессий и образов жизни, для не то что чередованья, а попросту мельтешенья самых различных, ни в чем между собою не схожих и уже одним этим безумно интересных писателю ситуаций, компаний, «сред обитания».

      Кем он только не был, чего только не повидал и чем только не занимался во второй половине девяностых годов! Репортерствовал в провинциальных газетах, служил управляющим на строительстве дома, выступал как актер «на выходах» в Сумском театре, организовывал атлетическое общество в Киеве, заведовал учетом кузницы и столярной мастерской при сталелитейном и рельсопрокатном заводах, был лесным объездчиком, псаломщиком, землемером, грузчиком арбузов в одесском порту, работал в артели по переноске мебели, подрабатывал в цирке, освоил зубопротезное дело, управлял помещичьим имением…

      И так далее, и так далее, и так далее.

      Всей этой бешеной, суматошной гонке есть, конечно, разумное и, как говаривали раньше, «материалистическое» объяснение: у Куприна, сбросившего погоны, не было и не могло быть никакой гражданской специальности, «знаний ни научных, ни житейских», по позднейшему признанию самого писателя. Так что – нужда гнала, нужно было как-то пробиваться, зарабатывать себе на стакан вина и кусок хлеба…

      Объяснение, спору нет, верное, и все-таки… Не покидает ощущение, что Куприну еще и очень нравилось это неоседлое, легконогое и в общем-то беззаботное существование. Вся его натура будто генетически была предуготовлена и приноровлена к частой смене городов и лиц, к случайным встречам, к шумным – непременно, демонстративно шумным! – кутежам и скандалам, к труду, требующему атлетических усилий, к любви, вмиг вспыхивающей, как бенгальский огонь, и вмиг же исчерпывающейся, – словом, к жизни, устроенной как вечный круговорот праздника и похмелья, похмелья и праздника.

      Недаром ведь, женившись в 1902 году на Марии Карловне Давыдовой, издательнице журнала «Мир Божий», став отцом семейства, достигнув материальной обеспеченности и солидного положения, перейдя в разряд мэтров, литературных авторитетов, он так откровенно скучал, томился, изнывал – и при первой же возможности то удирал в самый

16

Эта необузданность и в дальнейшем доставляла писателю массу неприятностей. Достаточно сказать, что уже в 1908 – 1911 гг., в зените литературной славы, Куприн не был избран в почетные академики, по свидетельству И. Бунина, «только потому, что он под влиянием вина мог злоупотреблять где-нибудь в провинции этим правом…». Опасение, судя по всему, небезосновательное: воспоминания современников буквально пестрят образчиками разного рода купринских «злоупотреблений», и можно понять М. Горького, который не раз с раздражением выговаривал своему младшему другу: «Однако крепко сидит в вас, Александр Иванович, офицерское нутро!»