Законник. Семён Данилюк

часы приходилось другим. Гулевский опасался, что щепетильный профессор надумал подать в отставку.

      Кабинет начальника кафедры уголовной политики напоминал музей. Застеклённые шкафы были забиты дипломами, аттестатами, подарочными статуэтками, поздравительными адресами. На стенах развешены фотографии виднейших представителей кафедры, с датами рождения и смерти. Единственный, без траурной даты портрет профессора Машевича начала девяностых, висел точнехонько напротив двери.

      Когда Гулевский вошел, в его кресле, под портретом, расположился грузный, одутловатый человек с крупной, морщинистой лысиной. Сдвинув на лоб круглые очки и близоруко щурясь, он вчитывался в брошенный на столе проект закона о полиции. Гулевский скользнул взглядом по моложавому лицу на портрете и сдержал невольный вздох: за прошедшее двадцатилетие Герман Эдуардович Машевич сильно сдал.

      При виде хозяина кабинета Машевич обозначил движение подняться, но Гулевский сконфуженным жестом остановил его. Уселся на ближайший стул.

      – Как здоровье уважаемого мэтра? – бодренько произнес он.

      Машевич натянул очки на слезящиеся, выпученные глаза.

      – По возрасту, – в голосе его за бесстрастной интонацией промелькнула знакомая ирония.

      – Очень хорошо, что зашли. Надо подписать переаттестацию, – вроде только что припомнил Гулевский. – Арлетта уже напечатала. Осталась ваша подпись.

      Он потянулся к звонку.

      – Не будет переаттестации, – остановил Машевич. – Ухожу. Хватит за чужой счет числиться.

      Этого Гулевский и боялся.

      – Резун успел обработать?! – неприязненно бухнул он. Начальник Академии не раз намекал, что Машевича пора проводить на отдых.

      – Н-нет, – отказался Машевич. Увидел, что невольной заминкой проговорился. – То есть не это главное. Зрело.

      Умные, изуродованные базедовой болезнью глаза его уткнулись в Гулевского:

      – Не хочу быть причастным.

      Это был не первый их подобный разговор, и с каждым разом всё более расходились позиции. Нынешняя фраза прозвучала обвинением.

      – Договаривайте, Герман Эдуардович, – потребовал Гулевский. Заметил, что старик колеблется. – Коль начали, давайте расставим, так сказать, точки! Юбилейное славословие, должно быть, покоробило?

      – То пустое. Надеюсь, голова не закружится. Хотя в последние годы в твоих трудах появилась благостность. Впрочем, это вкусовое, – поспешил сгладить резкость Машевич. – Не о словах говорю, а вот чем наше слово отзовется? – он достал крупный носовой платок и отер пузырьки, проступающие на влажных старческих губах. – Ну, об этой профанации вовсе не говорю, – он брезгливо, двумя пальчиками оттолкнул от себя проект Закона о полиции. И всё-таки не удержался, высказался. – Да, потешный документ. Похоже, этот странный человечек искренне верит, что если милицию назвать полицией, всё переменится.

      Герман Эдуардович озадаченно повел жирной шеей. Вернулся к главному.

      – Но вот последнее, с чем столкнулся.