Американец. Григорий Рожков

накрою ему голову фуражкой политрука – все равно она ему не нужна, в бессознанке он. Хм, неслабенько же его контузило. Сначала вскочил, за голову хватался, мычал даже что-то, а сейчас лежит себе и не отсвечивает. Ну, а мне это на руку: лишние проблемы с комиссаром мне пока не нужны.

      Думаю, а сам осматриваю следующего раненого – этому повезло, правые рука и нога поломаны, голова разбита, но дышит ровно и кровью не истекает. Последний раненый пограничник выглядел лучше всех, даже лучше, чем политрук, на котором видимых ранений не было. Боец сидел, закрыв глаза, но по его позе было видно, что он в сознании: очень уж уверенно сидит, ровно. Когда я переместился к нему, он открыл глаза, подтверждая мою догадку.

      – Как они? – кивок в сторону других раненых.

      – Один умер, один в тяжелом состоянии, скорее всего, тоже не жилец. – Боец морщится. – Этот, – указываю на бойца с переломами, – правая рука и правая нога сломаны, но жить будет… – Говорю, а сам пытаюсь понять, куда же ранен собеседник. Внешних травм вроде бы нет. Зато определяю его звание – в петлицах два эмалевых треугольника. Сержант. Коллега!

      – Понятно… – задумчиво протягивает сержант. Потом, уловив мой взгляд, произносит: – Позвоночник, наверное, сломан. По спине обломком стены долбануло. Ног не чувствую вообще. – Теперь все ясно: и такое на войне бывает. – Я вообще до службы в медицинском учился, поэтому тебя и спросил, что с ребятами, а то я сам им помочь не могу… – с болью говорит парень. Его несложно понять: такие дела вокруг творятся, а он ничем помочь не может. – Меня, кстати, Федором зовут. – Руки у него работают, протягивает для рукопожатия.

      – Майкл Пауэлл, можно просто Майк. – Крепкая у парня рука.

      – Ты уж меня извини, что я с тобой без чинов общаюсь… Я знаю, что ты и по званию старше, и статус у тебя особый, но просто… Страшно мне, до дрожи страшно!.. Ведь мы проспали начало войны. Думаешь, с чего бы я это взял? Да все знали, все слышали, но ничего не делали!.. – Парня пробил шок, он начинает отходить, и его страх рвется наружу в этом разговоре «без галстуков». Ему нужно выговориться – пусть говорит. – А нас теперь вот так вот, спящих, как слепых щенят, обстреляли. Моих товарищей поубивали! Меня искалечили! Твари!.. – Все, сорвался, освободился, заплакал сержант. Пусть плачет – ему станет легче, – а мне надо закончить осмотр и приготовиться к обороне.

      Капитан Браун, лежавший чуть в стороне от пограничников, все еще был без сознания, дышал ровно – значит, стабилен. Младшего политрука трогать я не решился: не до него сейчас, и я не психолог, чтобы экстренно вывести его из психоза.

      Вернувшись к Петру, я посмотрел, как он устроился, и, удовлетворившись его вполне разумным выбором – ложбинкой под кустом, нависшим прямо над оврагом, пошел искать себе позицию. Нашел удобную в отроге оврага метрах в двадцати от места, где лежали раненые. Слева от меня в десятке метров, укрывшись в ложбинке, находился Гарчук.

      Укрытие мое удобно: вода выщербила стены отрога, создав уйму удобных природных окопов, ведущих в глубокую траншею оврага. Впереди застава