Гармония – моё второе имя. Анатолий Андреев

не помню вообще ничего из раннего детства, даже нашей свадьбы, извини. Хотя и верю, что она была.

      – Хороших воспитателей и учителей не помнят. А вот монстров запоминают навсегда.

      – Какой смысл пить за прошлое, которого не помним, верно? Давай выпьем за будущее, которого не знаем.

      В этот момент Рита попросила включить ей телевизор, чтобы посмотреть «Спокойной ночи, малыши». Но передачу отменили: Брежнев все-таки умер. По всем каналам звучала изысканно скорбная музыка. Весь классический траурный репертуар мира был у ног звездного генсека.

      Мы выпили, и я сказал:

      – Мне кажется, я знаю свое будущее. Я его чувствую.

      И ни с того ни с сего добавил:

      – На днях я ухожу из школы.

      – Почему?

      – Потому что фактически я убил ученика.

      – Как это убил? В буквальном смысле, что ли?

      – Буквальнее не бывает.

      – Так ты злой?

      Я пожал плечами и зачем-то рассказал ей, незнакомому человеку, историю Пашки Кузнечика, которому я сначала кулаком отбил внутренности, и он начал на глазах желтеть и вянуть; а потом Учитель из педагогических соображений добил его своим кедом.

      – Сейчас Пашка в реанимации. Что с ним – определить не могут. Он просто гаснет. Юрий Борисыч, само собой, поспешил донести на меня Маргарите Петровне, и та, не дожидаясь конца истории, попросила меня написать заявление об уходе «по собственному желанию». Что я и сделал.

      – А может, он умирает и не из-за тебя вовсе; может, он чем-нибудь болеет.

      – Я до сих пор косточками кулака чувствую противную мягкость его ливера…

      – Совесть мучает?

      – Интересный вопрос. Если Гусь умирает действительно из-за моего кулака, то мне ужасно не по себе. Но если он загибается по какой-то другой причине… Нет, радости я не испытываю; мне просто все равно.

      На самом деле для меня во всей этой истории поразительнее всего было то, что Гусь никому, ни единой душе не обмолвился о том, что я двинул его в живот в коридоре, как бог черепаху. Это вызывало у меня не уважение к Гусю, вовсе нет; это обостряло то, что Оксана назвала «муки совести». Словно я ударил больного или упавшего человека, не зная при этом, что он болен или упал.

      Но бежать к Гусю и каяться…

      Я чувствовал фальшь и ложь такого поступка в стиле какой-нибудь Марго. Возможно, они и ждут от меня такого поступка. Тем более не пойду. На похороны, возможно, явлюсь, а вот в больницу любоваться страданиями усыхающего, то бишь усопающего, – увольте.

      – Как ты думаешь, ты – сволочь, Герман?

      – Думаю, что нет. Вряд ли. Вот Учитель – сволочь. И Марго тоже.

      – Ты же не жениться на мне пришел, верно?

      – Сразу не скажешь, зачем я пришел. Иногда я понимаю причины своих поступков годы спустя. Но действовать надо уже сегодня. Вот так и живем, слегка вслепую… Самые ответственные решения приходится принимать в молодости, когда не понимаешь ни себя, ни других. Молодость – пора принятия зрелых решений… Это похоже на насмешку.

      – Кто над нами смеется, Герман?

      – Да никто.