Мрачная игра. Исповедь Создателя. Сергей Саканский

ала, что на самом деле увижу тебя: время, оставшееся до встречи, стремится к вечности; когда ты вернешься, я уже буду стара, или я буду далеко отсюда, где-нибудь в Африке, в Америке – сейчас многие уезжают в Америку – может быть, я буду избегать тебя, как избегают смотреть в зеркало, в надежде перехитрить время… Да, ты и есть мое единственное зеркало, в которое я смотрюсь, когда в очередной раз пишу тебе… И это какое-то безумие, какой-то неукротимый поток – вот сейчас, стоит лишь мне прерваться, подняться по листу наверх, чтобы проверить грамотность, знаки препинания, и я снова разорву все это в мелкие клочья, и буду рвать и рвать, складывая накрест, пока не сопротивляется бумага, а завтра я снова погружусь в эту мерзкую двойную жизнь, ты даже представить себе не можешь, как она ненавистна мне; единственный выход – немедленно заклеить конверт и послать его по адресу, где живет Тот, Кто Передает Письма, и впрочем, хорошо, что я на самом деле не знаю, где по-настоящему находишься ты – на севере, востоке, юге… Но милый мой? Ты всегда наверху, стоит только безоблачной ночью посмотреть в небо.

      ИЗ ПИСЬМА

      ПРЕДЧУВСТВИЕ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

      – В жопу, господа! Не пойти ли вам всем в жопу? Меня от вас просто рыгать тянет, факт!

      Так сказал Бог и вправду рыгнул через левое плечо, в сторону ублюдков, столпившихся в проходе.

      – Куда-куда? – басовито переспросил один из них, предвкушая махево.

      – В жопу, – тихо повторил я, выглядывая в их шалмане самую крупную особь.

      – Рискуете, отцы, – заметила она, также пытаясь понизить тембр.

      – Алик, дай папаше сникерзу, – предложил первый.

      Не понимая значения слова, я все же прохавал общий смысл кипежа, и мне стало жаль молодых людей.

      Прыщеватая бикса в несвежей униформе проводницы распахнула дверь, открыв утомленному взору быстротечный асфальт, впустив в тамбур внушительный глоток воли, ветра, сухого февральского снега. Поезд в последний раз дернулся, будто агонизируя, и стал. Мы с Богом спрыгнули на перрон.

      – Вздрючим? – спросил Бог, глянув на ублюдков, которые были поглощены выгрузкой и, казалось, забыли о нас.

      – Как скажут, – ответил я, и мы, взвалив свои чухи на плечи, пошли вдоль состава.

      Их было четверо. Они ехали в соседнем купе и насмерть забарали нас – и этой своей незрелой басовитостью с обращением на «господа», и запахом неизвестного нам дезодоранта, отдающим бабьей раздевалкой, и заразительным хохотом, и – разумеется – музыкой.

      – Эй, мужики! – послышалось сзади.

      Мы оглянулись. Двое стремали шмотки, а двое, широко улыбаясь, медленно шли в нашу сторону.

      – Хочешь сникерзу, дядя? – спросил один.

      – Хочу, – сказал Бог и скинул свою чуху наземь.

      Пока они пытались встать на копыта, двое других шмыднули им на выру. Я штеко будланул первого и, вытирая штробы о его ряху, боком увидел, как Бог курдячит другого.

      – Эй, Коперник? – крикнул он мне. – Перекрой ему детородку.

      Я взял своего за яйца и хорошенько крутнул, одновременно поставив ему моргушку свободной рукой. Я сделал это довольно нежно, так, чтобы тестикулы не лопнули, но все же он изрядно кайфанул.

      – Пусть прочухают, как вязать с паханами, – сказал Бог.

      – Редиски, – беззлобно заметил я.

      Мы мирно двинули к подземному переходу, сопровождаемые немым восторгом перронной толпы. Люди любят, когда кому-то принародно дают тыквы.

      – Слышь, Бог, – сказал я, – они нам сникерзу, в мы им тыквы.

      – Это факт, – солидно подтвердил Бог, раскрыл хлебальник, желая что-то добавить, но не успел…

      Они напали сверху, едва мы сошли на несколько ступенек. Их было трое: четвертый, с яйцами, ждал, облокотясь на перила. Как вскоре выяснилось, мы жухло облажали, не приняв его в расчет…

      Удары, довольно толковые, шли со всех сторон. Первым выправил положение Бог, поскольку прошел более суровую школу, чем я. Он четко, отрывисто заправил моравчика крайнему, и тот выключился, съехав затылком по льду.

      Похоже, что ублюдки немного знали боевые искусства: они приняли стойки и выглядели вполне уверенно, хотя и чуть смахивали на бройлерных кур. Бог тяжело вздохнул и достал пикало.

      Сбитые блеском лезвия, враги на миг расслабились. Этого было достаточно, чтобы я выдал длинного кончиком штробы. Удар пришелся ровно в висок. Оставшись один, последний сделал рыску вдоль тоннеля, и мы с Богом хлопнули друг друга по плечам.

      И тогда тот, с яйцами, начал стрелять…

      Все это напоминало затянувшийся, многоступенчатый кошмар, или первые кадры какого-то дребаного кино. Мы полиняли, виляя, по тоннелю, краем глаза я увидел стрелка, он стоял, широко расставив ноги, держа пушку по-французски, на вытянутых руках. Одна пуля прошла низко над моей головой и я услышал ее дыхание.

      Было понятно, что он не умеет пользоваться дорогой игрушкой, но огонь ведет на поражение, с явным желанием убить, будто бы то невинное, детское, что мы сделали, было