Крестьянин и тинейджер. Андрей Дмитриев

Все то лето жарко было… Зимой не ходил, и весною не ходил, и сейчас не хожу.

      – Прошлым летом ходил… – повторил фельдшер с угрозой. – Ты в хлев к своей корове босиком ходил?

      – В хлев не ходил, не помню. Я возле дома босиком ходил и – по дороге…

      – Ты в район ездил? В пытавинскую баню ходил или ты дома моешься?

      – В пытавинскую – не ходил и в городскую не ходил, – медленно ответил Панюков, боясь забыть или пропустить что-нибудь важное. – И дома у меня давно нет бани: печка там, зараза, развалилась… Я мыться в Котицы хожу, к Сумеевой; она мне баню топит за молоко.

      – Еще кому она топит? Шабашникам приезжим топит? Охотникам?

      – Да никогда! Она подозрительная, приезжих на порог не пустит. И не бывает в Котицах приезжих. Охотники когда, то – у меня живут, им не до бани…

      – Тогда не знаю, – сказал фельдшер с облегчением. – Я уж подумал: рожа, а так – не знаю. Может, инфекция, может, экзема или нервная болезнь, хотя с чего бы тебе нервничать, ты на отшибе сам с собой живешь.

      – Я и не нервничаю, – убежденно согласился Панюков. – Так что же это у меня?

      – Я говорю: не знаю. Может, и рожа, говорю, а может, аллергия. Я здесь диагнозы не ставлю.

      – Где ты их ставишь?

      – Нигде, – ответил фельдшер. – Я банки ставлю, я горчичники тебе могу поставить, а за диагнозом тебе надо в Пытавино или еще куда подальше: в город; в саму Москву… Это – смотря как чешется.

      – Смертельно чешется, – признался Панюков и осторожно пошевелил красными пальцами ног.

      – Если смертельно, то в Москву. Возьмешь в облздраве направление…

      В окне возникла лилово-розовая копна Лики.

      – Ах вот ты где! – изумленно вскрикнула Лика, будто бы это было для нее новостью. – Он ждет, а ты расселся тут, даже разулся!

      – В общем, ты понял, – сказал на прощание фельдшер и, не дожидаясь, когда Панюков наденет носки и сапоги, потянулся к столу за пестрой и истрепанной газетой.

      УАЗ уже рычал, постреливая выхлопами, возле крыльца администрации; длинная и узкая фигура Игонина раскачивалась на крыльце с мерной нервностью, как антенна на ветру; Лика с Панюковым уже бежали виновато, и Лика, задыхаясь на бегу, спешила сообщить:

      – …Когда он, я про фельдшера, на похороны ездил в Хнов, и три недели его не было вообще…

      – …И что?

      – …У меня такой нарыв вспух, здесь, на руке, – и Лика на бегу взмахнула правой полною рукой, – болит, стреляет, тикает, температура – тридцать девять; ну, думаю, сейчас вся заражусь, помру…

      – Так ведь живая!

      – …Ты не перебивай. Мне тогда Кругликова, которая в Пытавине, в автоколонне раньше работала…

      – Я помню Кругликову….

      – …Она мне ниточку специальную заговорила.

      – Какую нитку? – ничего не понял Панюков.

      – Красную, шелковую, мулине… Заговорила, пошептала, полизала языком немножко – и мне на руку здесь вот повязала; и говорит: носи и не снимай, и все пройдет.

      – И что?

      – И все прошло! В Пытавине, ты не ленись, зайди к Кругликовой.

      – Где