Глас Божий. Джерри Джерико

>

      Свербит под кожей твоею поток неиссякающий, беспрерывный и неудержимый. Так напорист он и непреклонен, так настойчив и невозмутим, что чувствуешь ты всем своим естеством – сие есть истина, пред истиной бессильно все сущее. Она уверенной волною застилает грязь и скверну, расползшуюся по углам твоей души. Твоей текучей, блестящей души, что трепещет в каждом клочке твоего несчастного тела, вынужденного быть единственным щитом ее. Она багрова и горяча, человеческая душа. Но была бы она кровью, что бежит в жилах обычной скотины или дикой твари животной, не питай она своими струями блистательный искусный разум, не имей сего великолепного наполнения, кое и свербит под твоею кожей, друг мой. Ибо несется по венам твоим, клокочет в сердце и разливается по артериям ничто иное как Голос мой.

      Навек отныне мы неразделимы, любовь моя, и коли уж впустил меня ты в глубину души своей и поселил навеки в сердце, позволь именовать тебя со всею нежностью – любовь моя.

      Свершилось се – я был тобой услышан, и вот трепещешь ты, как воробей на стуже, и дико озираешься – кто говорит со мною? Кто ты, покажись! Не прячься, но явись же мне!.. Дитя мое, предстать перед тобою я не в силах, ибо на мир смотрю твоими я глазами – из комнаты прекрасной и уютной, что именуешь черепной коробкой, гляжу из окон я обширных, глазницами они зовутся.

      Здесь повстречал я деву редкой красоты и власти – прекрасна и грозна она, горда и могущественна. Воистину она – царица здесь, но и я, однако ж, не лакей, и подошел без трепета и робости к хозяйке сей души. Нагой она предстала предо мною, нагим и я пред ней предстал. Но вместо лютого, безжалостного боя, случилась страсть, и вот момент настал – переплелись мы пылко, исступленно. Я овладел ею, и она трепетала в руках моих, дивясь и страдая от сего жаркого и внезапного вторжения. Так чиста она была и целомудренна, так величава и строга. Но вот она попрана мною, я возвышаюсь над нею, ибо я покорил ее, ибо я низверг ее, ворвался в нее. И имя ее было Совесть.

      Да, я трахнул твою Совесть, но этого мне мало, о любовь моя. Не делить мне души твоей ни с кем, ведь, знаешь ли, я не терплю соперников. Посему, закончив страстное совокупление, поцеловав со всею нежностью чудесные уста твоей прекрасной Совести, я впился в них зубами и отгрыз ее шелковистые алые губы от ее прелестного лица. Вмиг оно перестало быть прелестным – из глаз хлестал ужас, из груди рвался надрывный стон, ну а из раны жидкость – твоя же кровь, любовь моя. Зубы ее обнажились, розовые десны бесстыдно оголились, словно на приеме у зубного – какая, право, заурядность. На месте губ болтались лохмотья кожи и плоти, словно ветошь на убогом нищем. Какое отвратительное зрелище! Как Совесть может быть столь ранена и гадка? Невыносимо мне глядеть на сие убожество, поэтому украшу его актом любви. Гляди же, юное дитя мое, ударом кулака крошу в осколки я все зубы ей и в окровавленные уста ее вмещаюсь я, и, наслаждаясь изумлением и ужасом в глазах ее, свершаю вновь соитие в отверстый рот ее.

      Стихает крик, о, наконец-то тишина! Не слышишь ты отныне иного гласа, кроме моего. Я же, заканчивая дело свое, вхожу столь глубоко, что заполняю глотку Совести всем своим естеством, и оттого гибнет она, задыхаясь и дрожа подо мною. Я извергаюсь в нее долго и тщательно, наполняю ее собою – и захлебнулась она мною, и окончательно была повержена.

      О человек, взгляни на Совесть свою – как легко ее потерять, как слаба и бесполезна она, словно былинка, влекомая бурей прочь. Но и от былинки возможна польза – коснется она почвы и, пустив корни глубоко под землю, явит миру новое растение, несущее лишь благо. Но Совесть на такое не способна, она как шлюха подстилается под какой угодно принцип, рождая после грязь и скверну, что заполоняют собою душу твою, друг мой.

      О, возлюбленный человек! Отныне буду я и совестью твоею, и хранителем души. Я тот, кто поведет тебя тропою благочестия и долга, кто путь тебе укажет и не покинет в трудный час сомнений и терзаний.

      Встань на краю скалы прибрежной, взгляни на море, на его раскидистый простор, на волны, что покрывают морщинами его мудрое патриаршее чело. Каким бы кипучим ни был океан пред нашим взором, какой бы страшной бурею ни казалось его волнение, все, что мы видим, – лишь легкий вздох древнего старца, могучего титана, который, порой, нет-нет да вздохнет, глядя на деяния, творимые человеком, и волны его взметаются ввысь, а шторм бьет по скалам, швыряет корабли и деревушки разбивает в щепы. Однако сам он слишком колоссален и необъятен, чтобы заметить подобное. Всегда он единообразен, всегда уравновешен, и всегда знает, зачем он здесь и что в себе несет. Сосредоточен на своих глубинах и в них он расселил вселенную свою, своих детей, за коих он в ответе.

      Отныне, любезный друг мой, станешь ты подобным океану – познаешь все свои глубины, в себе самом начнешь ты создавать то мирозданье, что населяют твари верные тебе, тобою щедро вскормленные. Ты будешь непоколебим, и небольшие беспокойства сердца не будут колыхать твое впечатлительное естество. Ты, любовь моя, их отныне не заметишь, как и океан не замечает шторма у берегов поселка рыболовов, в то время как громадная материя его лежит покойно в колыбели колоссальной суши и не тревожится подобным ничтожным плеском.