Есенин. Путь и беспутье. Алла Марченко

– холодный и печальный

      Свет зари…

      И, холодный и печальный

      Поутру,

      Друг мой тайный, друг мой дальний,

      Я умру.

      Запомнил так крепко, что через двенадцать лет, на холодном и печальном рассвете, уже знаменитым поэтом, перед тем как покончить с собой, откликнется на эти стихи Сологуба и, переписав их, как всегда, по-своему, кровью, заодно и кстати аукнется и с Мандельштамом:

      До свиданья, друг мой, до свиданья.

      Милый мой, ты у меня в груди.

      Предназначенное расставанье

      Обещает встречу впереди.

      В том же мандельштамовском эссе была и еще одна мысль, которою Есенин воспринял как руководство к действию: «Воздух стиха есть неожиданное. Обращаясь к известному, мы можем сказать только известное. Это – властный, неколебимый психологический закон. Нельзя достаточно сильно подчеркнуть его значение для поэзии». Как автор эссе и предполагал, его тогдашние литературные друзья и собеседники (Ахматова, Гумилев, Нарбут, Зенкевич) сказанное апропо пропустили мимо ушей. Позднее, потом, загадочный мандельштамовский воздух, в ворованном варианте, зацитируют до банальности, но в 1913-м слова эти услышал и не просто расслышал в шуме времени, а принял как не подлежащий пересмотру закон лишь один бесконечно далекий О. Э. М. адресат, до февраля четырнадцатого года в поэтической России никому не известный. Уже в 1918-м, в «Ключах Марии», Есенин подхватит и разовьет тему воздуха, задолго до того как она «пойдет по рукам»: «Создать мир воздуха из предметов земных вещей или рассыпать его на вещи – тайна для нас не новая. Она характеризует разум, сделавший это… как ларец, где лежат приборы для более тонкой вышивки…» Мотив воздуха – лейтмотив этой теоретической поэмы. Наскакивая боевым петушком на «подглуповатый футуризм», Есенин обвиняет его в «безвоздушности». Дескать, ни Маяковский, ни Бурлюк, ни прочие лжебудетляне не нашли в «воздухе воды» (так у Есенина!) не только озера, но и «маленькой лужицы». А без этого воздуха воды (!), по его убеждению, невозможен «рост ввысь», когда, вырываясь из «пространства чрева», поэзия, «подобно Андрее-Беловскому “Котику Летаеву”, вытягивается из тела руками души». И далее, в тех же «Ключах…», противопоставляя «безвоздушному» стилизаторству Клюева истинно прекрасного народного поэта Сергея Клычкова, так определяет задачу поэзии нового мира: «Да, мы едем, едем потому, что земля уже выдышала воздух…» Есенин не просто теоретизирует, развивая и конкретизируя брошенную мимоходом мысль Мандельштама. Если внимательно просмотрим (в рассуждении воздуха) его предреволюционные книги («Радуницу» и «Голубень»), не запрещая себе при этом держать в уме и все дальнейшее, то непременно убедимся: мир воздуха у него всегда опредмечен, и наоборот, мир земной, вещный «осыпан воздухом». В результате даже, казалось бы, малопоэтичные «предметы быта», весь незатейливый сельский обиход выглядят не принадлежащими «пространству чрева». «Желтые поводья Месяц уронил». Или: «Рассвет рукой прохлады росной Сшибает яблоки зари». Это – о зарисованном земными рисунками мире воздуха. А вот предметы земных