Шаг за грань. Олег Верещагин

качаясь на плечах отца, – с уханьем, гиканьем и свистом плясал посреди двора вприсядку. Смеющаяся баба Дина махнула рукой дочери:

      – Наших зови всех! Скорей зови, отца унимать!

      – Молчи… баба! – почти не сбивая дыхания, рявкнул дед. – Я… с детства… мечтал! Эх, старый я! – и, подскочив, сел в воздухе на «шпагат». – Старый, пропали мои мечты пропадом! Ух-хаААА!!!

      Борька прислушался. И понял, что поселок полнится гулом – слитным, катящимся, ликующим. Гул – шум голосов, шаги, смех, выкрики – наваливался отовсюду-отовсюду. Мальчик никогда не слышал такого. И вскрикнул удивленно, когда руки отца вдруг сжали его под бока и взметнули еще выше – так, что он увидел сразу все улицы, заполнявшиеся кипением народа.

      – Запомни, сынок! – крикнул отец. – Этот день! Запомни!

      И Борька закричал – звонко и громко – первое, что пришло ему в голову:

      – УррррррРРРРАААА!!!

      – …раааААААА!!! – отозвались улицы – словно ждали лишь этого детского крика, восторженного, как сама искренность, и звонкого, как веселый водопад.

* * *

      Со дня сотворения мира

      легенды слагались веками,

      но не было дерзостней мифа,

      чем миф о крылатом Икаре…

      Мы медленно всходим по трапу.

      Мы смотрим на землю влюбленно.

      Нас ждут голубые пространства

      прекрасного Млечного лона.

      И вот чуть приметною вехой,

      укутанная облаками,

      плывет колыбель человечества,

      покачивая материками.

      Старенькая,

      обжитая,

      с повернутой набок осью…

      В ее позывных – ожиданье,

      в ее позывных – беспокойство:

      А вдруг мы закружимся в млечности,

      молниями испепеленные?!.

      …Гордись, колыбель человечества:

      мы выросли из пеленок![1]

      2. Кто стучится в дверь ко мне?

      Второй год Экспансии

      Предупреждение

      Дэм-Торсад, столица Империи Сторкад, будто заклеймил меня. Он во мне, хотя я постоянно пытался стереть его гнилостный след в моей памяти. Он воздвигнут в воспоминаниях – кошмарах, на самом деле – и я не могу остановить его тлетворное влияние на разум. Пятьдесят долгих лет я всеми силами старался освободить себя от мучительных образов этого жестокого и озлобленного общества. Я могу вырваться из давящих стен города, но яркие воспоминания остаются. В памяти он выглядит не процветающим мегаполисом, а огромным памятником… Памятником людям, чей инертный разум настолько придавлен традициями и привычками, что их жизнь подобна той, какую вели их предки тысячи лет назад.

      Я не мог не заметить, что в обществе их глубоко укоренилась несправедливость. Знать подавляет обычных людей, которые, в свою очередь, растаптывают рабов. Талант ничего не значит, о людях судят исключительно по социальному статусу. Воспитываются и одобряются подсиживание

1

Авторы книги приносят извинения автору стихов, который им неизвестен.