9 дней. Павел Сутин

так… Сразу пошла к машине, ни с кем не попрощалась.

      – Да, она не хотела. Ее Маринка уговорила.

      – Ольге сейчас хуже, чем нам.

      – Поди разбери, кому сейчас хуже.

      – Ты прикинь: мы-то все вместе. А она одна.

      – Вот раз так, то будь с ней потеплее.

      – Да, конечно…

      Никон бросил окурок в окно.

      – Чего мусоришь? – недовольно сказал Гена. – Пепельницы нет?

      – Они когда разводились – я ж крайний был.

      – Там все крайние были.

      – Вы про что? – спросила Марина и подала Юле две плошки с маринованными белыми грибами.

      – Это они про Вовкин развод, – сказала Юля и понесла грибы в комнату.

      – И Вовка был кругом виноват, и мы тоже, одна Ольга в белой кисее, – сказал Никон.

      – Иди налей ей, – сказала Марина.

      – Я? – Никон моргнул. – А чего налить?

      – Кефиру, – сказала Марина. – Иди, посиди с ней. Просто посиди, поговори.

      – Понял, ага… А про что говорить?

      – Про Витьку, про машину. Там что-то не так с подвеской. Иди, поговори с ней. Ты же все знаешь про машины.

      Никон взял со стола две рюмки, исчезнувшие в его лапище, как наперстки, и вышел.

      – Чего вы вдруг про развод вспомнили? – спросила Марина.

      – Это Никон вспомнил. – Гена погасил окурок под краном и бросил в мусорное ведро. – Ты ж помнишь, как Ольга себя вела. Позаписывала, блин, нас всех во враги.

      Марина посмотрела на часы и сказала:

      – Где Лобода? Я ему сказала, чтоб он бородинского купил.

      – Звонил минут десять назад. Подхватил Бравика, сейчас стоит в пробке на Люсиновской.

      – Это он с гаишниками говорил?

      – Да.

      – Господи, странно все это… Вовка очень аккуратно водил. Он прекрасно водил, несуетливо, он двадцать лет за рулем. Как же это могло случиться?

      – Бьются не только неумехи. Всякое бывает, сама знаешь.

      – Ничего я такого не знаю, – сказала Марина.

      «Рыло, – подумал Гена, – то самое рыло… Вот оно, всунулось».

      Шесть лет назад, на поминках по Тоне Кравцовой, Гаривас до остекленения напился. Он напивался редко, до последнего обманчиво сохранял безукоризненную дикцию. Только близкие друзья знали: если у Вовы пошли красными пятнами шея и лицо и каждое утверждение он, сводя брови, подкрепляет низким кивком – значит, не надо уже ни чая, ни такси, а надо застелить раскладушку или кухонный диван. На поминках по Тоне Гаривас сказал Гене: «Беда не предупреждает: мол, буду завтра, в половине восьмого, подстели соломки. Она, мразюка, всовывается в твою жизнь, как подлое, жестокое рыло. Еще вчера не было ничего неприятнее, чем радикулит или машина на штрафстоянке. И вдруг всовывается это рыло. А ты задыхаешься и задавленно воешь, как от пинка по яйцам».

      Они пошли в комнату, там за столом сидели Милютин, Юля, Худой, Ольга, Никон, Катя, Бравик и сотрудники Гариваса – Ира Янгайкина, Вацек Романовский, Игорь Гольц. На журнальном столике стояло паспарту, в объектив