Искусство мысли. Иннокентий Анненский

нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад: проводили время, и все, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были. Да и вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, – заметили вы это? Это ведь я в деревне теперь опустился…

      – Да вы не беспокойтесь, я не надоедлив: и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне г-же Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно прожил, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу…

      Разумихин.

      – Кого? меня! За одну фантазию нос отвинчу…

      – Ну, а тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав…

      – Не потому, что он вошел завитой у парикмахера, не потому, что он свой ум спешил выставлять, а потому, что он соглядатай и спекулянт; потому что он жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак. Ну, пара ли он вам?..

      – Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом – вздохи, и тает, как воск! Избавь ты меня от нее ради всех чертей в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу, головой заслужу!..

      – Комфортно ужасно, совершенно как дома, – читай, сиди, лежи, пиши… Поцеловать даже можно, с осторожностью…

      От себя Достоевский ни в одном романе не говорит так мало, как в «Преступлении и наказании».

      Но зато здесь язык его местами прямо удивительный:

      «… все лицо его было как будто смазано, точно железный замок».

      «Взгляд был резок и неподвижен».

      «Лужинская чистота и Сонечкина чистота».

      «Задрожала, как лист, мелкой дрожью».

      «Мучительная, темная мысль поднималась в нем».

      «Слышите, как запор брякает».

      «И тут звякнул один удар».

      «…Тихо, с шелковым шумом, опустилась на стул. Светло-голубое, с белою кружевною отделкой платье ее, точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что от нее так несет духами; хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством…»

      «…Она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все люди жили в мире и радости и не смели жить иначе».

      «С самым неприличным и громким хохотом и „представьте себе“ без жилета…»

      «Пас! и он стукнул опять водки».

      «Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге».

      «Он стал в дверях. Начиналась служба тихо, чинно, грустно».

      II

      Но я люблю «Преступление и наказание» не за эти яркие преимущества. Совсем другое тут привлекательно. Сила и свобода светлой мысли – вот что захватывает. И потом – мне еще не отрезаны выходы. Меня еще не учат. Хотя давнее, перегоревшее страдание и сделало мысль «этого» Достоевского уже суровой, и подчас она даже кажется категоричной, но выбор все же возможен. Тот, другой выход, – он еще не стал ни смешон,