Младость. Леонид Андреев

Это он в первобытное состояние обратился. Ничего!

      Тетя. Герой!

      Александра Петровна. Его теперь за книгу…

      Мацнев. Что? А вот я с вами так поговорю.

      Внезапно охватывает обеих за плечи и начинает жать так, что обе пищат.

      (Как будто не слыша.) Ты что говоришь, Саша – не слышу? А ты что говоришь, Настя? Что? Не слышу. Кто не пускает?

      Входят Всеволод и Нечаев, офицер. Мацнев выпускает женщин, те бранятся, оправляются. Здороваются.

      Тетя. Как был медведь, так медведем и остался.

      Александра Петровна. Задушил совсем. Здравствуйте, Корней Иваныч.

      Тетя. Видите, молодой человек, как из теток дуги гнут – вот поспорьте с таким героем. Или вы тоже герой?

      Нечаев. Разве только по долгу службы, Настасья Андреевна. Выставили окошечко, Николай Андреич, посиживаете? Ах, до чего хорошо у вас тут, словно в деревню попал. Какой воздух, какая ясность красок!

      Тетя. Ну, мы поплелись, Коля. Идем, идем, Саша, – к шапочному разбору.

      Уходит.

      Мацнев. Идите, идите. – Правда, хорошо?

      Нечаев. Замечательно! И в саду у вас такое великолепие: трудно поверить, что до Рядов всего полчаса ходьбы.

      Мацнев. Двадцать пять минут.

      Всеволод. Ну, это, папа, как шагать! А чаю ты уж подожди, Иваныч, в доме ни души; впрочем, они скоро вернутся. Пройдемся или посмотрим в окно, как со свечками пойдут?

      Мацнев. Некуда идти, посидите, ребятки. А я пойду по дому и поброжу, потом и чаю попьем. Ты, Всеволод, матери не говори, что я опять пошел в своей шубе на рыбьем меху, браниться будет.

      Нечаев. А вам и вправду не холодно, Николай Андреевич? Солнце зашло, посвежело.

      Мацнев (с порога). Мне всегда жарко.

      Всеволод и Нечаев некоторое время молча ходят по комнате. Курят.

      Всеволод. Вот человек! Вот так вот все свои часы он хозяйственной тенью бродит по дому. Теперь в сад пойдет и будет каждую почку пробовать, потом по сараям; на днях я полез зачем-то на чердак, – а он там стоит и в слуховое окошечко смотрит. И так он может смотреть по целым часам.

      Нечаев. Свое царство!

      Всеволод. Мало уж очень его царство, он большего заслуживает. И особенно это у него весной; мне кажется иногда, что он тоскует о чем-то.

      Нечаев. А подойти?

      Всеволод. Нет, как можно! Он никогда о своем не говорит, так и умрет, пожалуй, не сказавши.

      Нечаев (беря его за руку). Как и ты, Сева?

      Всеволод. Ну, я-то еще говорю. Разве тебе я мало сказал?

      Нечаев. Много. Но и я тебе все сказал, Сева. Мы – одна душа, правда? Послушай, как по-твоему: хорошо? «На заре туманной юности всей душой любил я милую…»[2]

      Всеволод. Чье это?

      Нечаев (поднимая остерегающе палец). «Всей душой любил я милую. Был в очах ее небесный свет, а в груди горел огонь любви». Нет, правда, хорошо?

      Всеволод. Хорошо. – Да – и все мне кажется, что он, отец, моложе меня: во мне есть какой-то холод, какая-то темная печаль…

      Нечаев.

2

«На заре туманной юности всей душой любил я милую…» – начальные строки романса А. Л. Гурилева, написанного на слова стихотворения А. В. Кольцова «Разлука» (1840). «На заре туманной юности» – один из первоначальных вариантов названия пьесы «Младость».