Исковерканный мир. Юлий Буркин

назад, на остальных, чем вызвали новую волну хохота. Откуда-то из зала прозвучал тоненький истерический смешок, и тут уже все начали буквально корчиться и валиться от смеха со стульев.

      Комсорг Боровко, вскочив снова, застучал карандашом по стакану:

      – Тише! Ребята! Давайте тише! Товарищ Елисеев не может говорить, когда вы хохочете!

      Смех постепенно стих, а Елисеев, воспользовавшись паузой, глотнул воды прямо из графина, пригладил чуб, поправил кобуру и сказал в наступившей уже тишине:

      – Вот. Я закончил. Предлагаю голосовать. Кто за?

      Грушинский и Райхман первыми торопливо подняли руки.

      Они лежали.

      … – И все-таки ты должен был согласиться, – сказала Аннушка тихо. Они разговаривали уже больше часа.

      – Да зачем?! Мне хорошо и тут.

      – Нет. Ты мог хотя бы на время убежать от того кошмара, который окружает нас. А ведь можно там и остаться.

      – Я никуда не собираюсь бежать. И как я могу остаться? Как же тогда ты?..

      – Если бы мы действительно решились на это, ты, я думаю, придумал бы, как перевезти и меня. Но, вообще-то, это я так сказала. В качестве темы для размышления. В конце концов, если бы ты поехал за границу, ты смог бы найти там лекарство для папы.

      Дмитрий, подумав, смущенно кивнул:

      – Ты права. Я страшный эгоист.

      Она отвернулась, чтобы он не заметил ни торжествующего выражения на ее лице, ни слез на ресницах: единственная возможность заставить его спасти себя, сделать так, чтобы он думал, что спасает других.

      – Еще не поздно, – сказала она, боясь, что голос выдаст ее. – Они предложили тебе подумать. Иди завтра же в ЧК и скажи им, что горишь нетерпением выполнить поручение их партии и правительства. А все, что ты нагородил там раньше – полный вздор.

      – Ни за что! Да и кто мне теперь поверит?

      – А ты покайся, скажи, что ненавидишь свое прошлое, что ты мечтаешь вступить в их партию и строить коммунизм…

      – Да как же это возможно?! – от возмущения Дмитрий даже приподнялся на локтях. – И это говоришь мне ты? Ты?!

      – Да, я, – с вызовом ответила она. – Потому что этой маленькой ложью ты можешь спасти себя и близких тебе людей. А твоя гордыня погубит и тебя, и нас.

      – Может быть, ты и права, но есть ведь что-то святое…

      – Гордыня, – устало повторила она и перевернулась на бок. – Знаешь, Митя, давай-ка спать. Утро вечера мудренее.

      … На этот раз сон не застал его врасплох. Выходило так, что Дмитрий как будто бы жил сразу двумя жизнями: одной – наяву, и тогда он не помнил ничего ни о Ладжози и его страшных картинах, ни о Перуцци, ни о красавице Бьянке; другой – во сне, и тогда уже не существовало ни Эрмитажа, ни ГПУ. И все-таки какая-то странная неуловимая ниточка крепко связывала два этих мира.

      Вновь превратившись в бесплотный дух, Дмитрий мчался над пустынной ночной равниной. Луна в эту ночь была конечно же желтой и нездоровой, собаки конечно же выли заупокойную песнь. И повсюду – на кладбищах, на болотах, в каждом темном и