Никитин. Юлий Айхенвальд

ическое уединение, поэт отдавался тишине и стихам, и, освобожденное от дневного сора, к своей первобытной чистоте взывало его живое сердце.

      Святая ночь! Теперь я чужд

      Дневных тревог, насущных нужд.

      Они забыты. Жизни полны,

      Виденья светлые встают:

      Из глубины души, как волны,

      Слова послушные текут.

      И грустно мне мой труд отрадный,

      Когда в окно рассвет блеснет,

      Менять на холод беспощадный,

      На бремя мелочных забот…

      И снова жажду я досуга,

      И темной ночи жду, как друга.

      Или тот же мотив звучит в стихах, напоминающих нечто пушкинское (особенно в первой строфе):

      Пускай сыны тщеславия и лени,

      Поклонники мгновенных наслаждений,

      Изысканность забав своих любя,

      В них радости находят для себя

      И на алтарь непостоянной моды

      Несут, как дань, часы своей свободы.

      Милее мне мой уголок простой,

      Божественной иконы лик святой,

      И перед ним горящая лампада,

      И тихий труд, души моей отрада…

      ……………………………

      И опять – неприветливое отношение к рассвету, который разлучает с одиночеством любимых дум.

      Однако день не проходит бесследно и безнаказанно для ночи: его пережитые впечатления не могут совершенно улетучиться. И та «семья забот», которая окружала писателя днем, не делала его бессемейным и ночью. Осадок утомленности, что-то помутненное, раздробленность интересов – это все слышится у Никитина и придает его поэзии колорит серый, пронизывает ее жалобой, унынием, которых не может вполне рассеять даже любимая поэтом цветущая природа, его родная степь:

      О, степь! люблю твою равнину,

      И чистый воздух, и простор,

      Твою безлюдную пустыню,

      Твоих ковров живой узор,

      Твои высокие курганы,

      И золотистый твой песок,

      И перелетный ветерок,

      И серебристые туманы…

      Неудовлетворенная душа смотрит на нас из его стихов, – не удовлетворенная ни самой собою, ни внешней действительностью. Жизнь рисуется ему как степь или как замирающий в этой степи случайный огонек. Идешь, идешь точно по какой-то «степи неоглядной, глуши безответной, дали безотрадной».

      Нет в этой дали ни кустика зелени,

      Все-то зачахло да сгибло без времени,

      Спит точно мертвое, спит как убитое,

      Солнышком Божьим навеки забытое.

      Это, конечно, большое горе – не встречать ни кустика зелени. По отношению к Никитину такое отсутствие зеленого, сплошная безотрадность, унылый пейзаж существования должны были еще более оттеняться тем, что, как мы уже упомянули, зеленое в буквальном смысле, красота природы были ему очень близки и желанны, и самое художественное, что есть в его поэзии, – это именно его ландшафты, картины степи, леса, воды, города.

      Если день – базар, а ночь – тишина, то стихией ночи была объята для нашего автора и сама природа: он был ее, природы, гость нелишний, со своей думой и песней, – она успокаивала его, учила, лечила и ласковым дыханием обвевала горячую голову; она поселяла в душе то задумчивое и тихое, в чем отказывала жизнь. Утешение живого, будущий приют мертвого, «синела степь безгранной далью», и, поэт степи, Никитин воспевал ее красивой и красочной мелодией стихов.

      Так как вообще его поэзия нетребовательна, то и к пейзажу относится он так, что последний удовлетворяет его самой простотою своею, и даже эту простоту он умеет разбирать на отдельные подробности, – он разлагает элементы. Его ухо слышит и то, как в прохладе вечера «едва упадет насекомым подточенный лист». Его слепой гусляр говорит о себе: