Опавшие листья. Василий Розанов

слышалось:

      Ад-ми-рал-тей-ска-я звезда,

      Ад-ми-рал-тей-ская игла.

      ……………………………..

* * *

      Вот почему литературы, в сущности, не нужно: тут прав К. Леонтьев. Почему, перечисляя славу века, назовут все Гёте и Шиллера, а не назовут Веллингтона и Шварценберга». В самом деле, «почему»? Почему «век Николая» был «веком Пушкина, Лермонтова и Гоголя», а не веком Ермолова, Воронцова и как их еще. Даже не знаем. Мы так избалованы книгами, нет – так завалены книгами, что даже не помним полководцев. Ехидно и дальновидно поэты назвали полководцев «Скалозубами» и «Бетрищевыми». Но ведь это же односторонность и вранье. Нужна вовсе не «великая литература», а великая, прекрасная и полезная жизнь. А литература мож. быть и «кой-какая», – «на задворках».

      Поэтому нет ли провиденциальности, что здесь «все проваливается»? что – не Грибоедов, а Л. Андреев, не Гоголь – а Бунин и Арцыбашев. Может быть. М. б., мы живем в великом окончании литературы.

* * *

      Листья в движении, но никакого шума. Все обрызгано дождем сквозь солнце. И мамочка сказала:

      – Посмотри.

      Я глядел и думал то же. Она же думала и сказала:

      – Что может быть чище природы…

      Она не говорила, но это была ее мысль, которую я продолжал:

      – И люди и жизнь их уже не так чисты, как природа…

      Мамочка сказала:

      – Как природа невинна. И как поэтому благородна…

      (лет восемь назад в саду).

      Когда я прочел это мамочке, она сказала:

      – Это было года четыре назад.

      Это еще было до болезни, но она забыла: тому – лет восемь. Она прибавила:

      – Ты теперь несчастен, и потому вспоминаешь о том, когда мы были счастливы.

      Прихрамывая, несет полотняные туфли, потому что сапоги я снял и по ошибке поставил торжественно перед собою на перильцах балкона («куда-нибудь»).

      И все хромает.

      И все помогает.

      – Как было нехорошо вчера без тебя. Припадок. Даже лед на голову клала (крайне редкое средство).

* * *

      Иду. Иду. Иду. Иду…

      И где кончится мой путь – не знаю.

      И не интересуюсь. Что-то стихийное и нечеловеческое. Скорее, «несет», а не иду. Ноги волочатся. И срывает меня с каждого места, где стоял.

      (окружной суд, об «Уединен.»).

* * *

      После книгопечатания любовь стала невозможной.

      Какая же любовь «с книгою»?

      (собираясь на именины).

* * *

      Сказать, что Шперка теперь совсем нет на свете — невозможно. Там, м. б., в платоновском смысле «бессмертие души» – и ошибочно: но для моих друзей оно ни в коем случае не ошибочно.

      И не то чтобы «душа Шперка – бессмертна»: а его бороденка рыжая не могла умереть. «Вызов» его (такой приятель был) дожидается у ворот, и сам он на конке – направляется ко мне на Павловскую. Все как было. А «душа» его «бессмертна» ли: и – не знаю, и – не интересуюсь.

      Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге, которая и не расширяется, и не «заплатывается», с тех пор как была. Это лучше «бессмертия души», которое сухо и отвлеченно.

      Я хочу «на тот свет» прийти с носовым платком. Ни чуточки меньше.

      (16 мая 1912 г.).

* * *

      Не понимаю,