Последнее слово. Александр Куприн

яния, страха или колебания. Будь в вашей власти воскресить покойного – я бы снова повторил мое преступление.

      Он преследовал меня всегда и повсюду. Он принимал тысячи человеческих личин и даже не брезговал – бесстыдник! – переодеваться женщиной. Он притворялся моим родственником, добрым другом, сослуживцем и хорошим знакомым. Он гримировался во все возрасты, кроме детского (это ему не удавалось и выходило только смешно). Он переполнил собою мою жизнь и отравил ее.

      Всего ужаснее было то, что я заранее предвидел все его слова, жесты и поступки.

      Встречаясь со мною, он всегда растопыривал руки и восклицал нараспев:

      – А-а! Ко-го я вижу! Сколько ле-ет… Ну? Как здоровье?

      И тотчас же отвечал сам себе, хотя я его ни о чем не спрашивал:

      – Благодарю вас. Ничего себе. Понемножку. А читали в сегодняшнем номере?..

      Если он при этом замечал у меня флюс или ячмень, то уж ни за что не пропустит случая заржать:

      – Что это вас, батенька, так перекосило? Нехоро-шо-о-о!

      Он наперед знал, негодяй, что мне больно вовсе не от флюса, а от того, что до него еще пятьдесят идиотов предлагали мне тот же самый бессмысленный вопрос. Он жаждал моих душевных терзаний, палач!

      Он приходил ко мне именно в те часы, когда я бывал занят по горло спешной работой. Он садился и говорил:

      – А-а! Я тебе, кажется, помешал?

      И сидел у меня битых два часа со скучной, нудной болтовней о себе и своих детях. Он видел, как я судорожно хватаю себя за волосы и до крови кусаю губы, и наслаждался видом моих унизительных мучений.

      Отравив мое рабочее настроение на целый месяц вперед, он вставал, зевая, и произносил:

      – Всегда с тобой заболтаешься. А меня дела ждут. На железной дороге он всегда заводил со мною разговор с одного и того же вопроса:

      – А позвольте узнать, далеко ли изволите ехать? И затем:

      – По делам или так?

      – А где изволите служить?

      – Женаты?

      – Законным? Или так?

      О, я хорошо изучил все его повадки. Закрыв глаза, я вижу его, как живого. Вот он хлопает меня по плечу, по спине и по колену, делает широкие жесты перед самым моим носом, от чего я вздрагиваю и морщусь, держит меня за пуговицу сюртука, дышит мне в лицо, брызгается. Вот он часто дрожит ногой под столом, от чего дребезжит ламповый колпак. Вот он барабанит пальцами по спинке моего стула во время длинной паузы в разговоре и тянет значительно: «Н-да-а», и опять барабанит, и опять тянет: «Н-да-а». Вот он стучит костяшками пальцев по столу, отхаживая отыгранные пики и прикрякивая: «А это что? А это? А это?..» Вот в жарком русском споре приводит он свой излюбленный аргумент: