Ширь и мах (Миллион). Евгений Салиас-де-Турнемир

совсем и уже бойко отвечал Зубову и тоже подошедшему к нему хозяину.

      Флигель-адъютант, исполнив приказание, вернулся на свое место.

      – Видите, как оправился, – сказала государыня. – Теперь услышим иное…

      Князь еще говорил с виртуозом и добродушно смеялся. Зубов, пользуясь минутой, наклонился к государыне и шепнул, насмешливо улыбаясь:

      – Се n'est pas un francais[65].

      – Как? Это эмигрант. Un marquis francais. Morreillen de la Tour de…[66] Дальше не помню.

      – Emigrant peut-etre… Marquis – plus ou moins… Francais – jamais![67] – проговорил Зубов. – Кажется, совсем не парижский выговор.

      – От робости…

      В эту минуту Потемкин вернулся на место и сказал:

      – Я его совсем разогрел… Теперь сыграет!

      XI

      Виртуоз взмахнул смычком и взял несколько аккордов. Затем он медленно обвел глазами все общество. Быстро, искоса глянул на государыню, пристально поглядел на князя, улыбнулся вдруг как-то странно, почти грустно, и, припав головой к скрипке, повел смычком.

      Он начал маленькую вещь… Сонату… Простую свою…

      Его мать любила ее слушать. Ей всегда играл он ее, когда ему было еще двадцать лет… Когда и она, и он бедствовали, почти голодали, а в холодном доме всегда бывало тихо, уныло… Рассвета не виднелось в жизни… Она так и скончалась однажды под звуки этой ее любимой сонаты и отошла в тот мир тихо, покорно, безропотно… «Как ему-то здесь будет без меня?» – шепнула она.

      Смычок сам двигался по струнам, привычные пальцы шевелились сами… Артист был всем существом в иных пределах, а не в зале Таврического дворца.

      Он провожал тело матери, в грошовом деревянном гробу, на даровое помещение городского кладбища, где хоронят самоубийц и безвестных мертвецов, найденных на дорогах, проходимцев и бродяг… Два крестьянина стащили гроб в яму, опустили – зарывают… Зарыли. Ушли. Он стоит один… Он пойдет теперь назад домой – один… И будет весь день, весь год, всю жизнь – один и один… Весь мир кругом него глядит и молчит бестрепетно и безучастно. Ни света, ни тепла, ни радости, ни улыбки для него нет… здесь все зарыто… И навеки! Все кончено…

      В зале наступила тишина и длилась несколько мгновений. Звуки музыки замерли, а гости еще явственно слышали их на себе или внутренно вызывали их опять, ожидали вновь.

      Наконец молчание перешло в шепот, а шепот в оживленный говор.

      – Я не ожидала этого… – проговорила государыня тихо, и в голосе ее было чувство – была слеза.

      Она что-то пережила вновь из прошлого, полузабытого и пронесшегося сейчас перед ней в этой зале бледным призраком. Но от этого грустного призрака повеяло тоже чем-то иным – дальним, ясным, светлым, молодым…

      «А-а! Что? Присмирели! – думает артист, оглядывая публику. – Вы съехались и сели слушать потому, что обещал играть вам равный аристократ, маркиз… А если б явился в Петербург бедный шляхтич, голодный и босоногий, и заиграл так же… Вы бы его и со двора гнать велели. «Что может быть хорошего из Назарета…»

      А из Назарета вещий голос и раздался, и все ему поклонилось…

      И

65

Он – не француз (фр.).

66

Французский маркиз. Морельен де ля Тур… (фр.).

67

Эмигрант – возможно… Маркиз – более или менее… Француз – никогда! (фр.).