Волей-неволей (Отрывки из записок Тяпушкина). Глеб Успенский

девки, это худо!.. Так, так, знаю!.. И мать-то твою знаю… Уж баба! Идет с речки, на одной руке один ребенок, на другой – другой, за руку третьего ведет, четвертый за подол, да коромысло с ведрами через плечо, да на коромысле-то белья, рубах и прочего настирано, навешано пуда с два, да валек за поясом. Ноги как у цапли, тонкие да жилистые… Всех кормит, от всех отгрызается, направо лягнет, налево амкнет… воюет за свое гнездо – одно слово! Вот от этого-то и расстройство – нет равновесу! Все на бабий бок вышло! Ну, мужику-то уж и обидно, вроде как подначальный у них, потому эво их какая сила!.. Что ж, отец-то дюже ослаб?

      – Отец-то? И совсем как полоумный стал.

      – Что ж он делает по дому-то?

      – Да чего ему? Лежит на печке да пьет. По осени пошли молотить, а он колеса пропил.

      – Ай, ай, ай!

      – А то вот хомут хотел продать, слава тебе господи, я хватился, пымал его: «куда ты, мол, полоумный, тащишь хомут-то?» Ну, отнял от него… «Нет, брат, говорю, погодишь!»

      – А он что же?

      – Чего ему? Пошел на печку, ругается… «Мне, говорит, литок хотелось попить!»

      – Чего?

      – Литок хотелось ему попить… «Водки, говорит, хотелось…»

      – Попить?

      – Да! «Попить бы мне водочки, говорит, литок!.. скучно мне, говорит, стало, попить захотел». – «Нет, говорю, любезный, погодишь!.. Ты бы, говорю, хошь лошадь мне помог запречь на станцию-то съездить… Ты видишь, я еще мал, мне иное дело и не в силу… Я вот пахать принялся было, так только и руки и ноги вывихлял, еще силов нет, а ты, только бы попить тебе, дураку». – «Мне, говорит, скучно… Стану я тебе подсоблять, когда ты у меня хомут, подлец этакой, отнял». Да чего! На станцию-то не пущает. Во всем доме хлеба нету куска, а стал я ночью собираться – не пущает. «Спи, говорит, чорт! Покоя от вас никакого нету. Вот встану – бить зачну…» Ведь вот какой полоумный! Чуть было не прибил!..

      – Да, ослаб, ослаб! Да и ослабнешь!

      Лавочник соскочил на перекрестке, а мы поехали дальше. Пустынный промежуток между двумя деревнями; самый молчаливый час ночи; темно, мрачно, тихо… И в темноте виднеется что-то более темное: присматриваясь, можно различить темную фигурку, еще более маленькую, чем мой извозчик, и маленькие также черные салазки. Темная фигурка маленького мальчика с салазками посторонилась и забрела в сугроб снега.

      – Куда это он в такую пору?

      – В лес идет!

      – Зачем?

      – А за дровами!

      – Зачем же ночью-то?

      – Да ведь воровать будет. Нешто днем можно? Ведь увидят, а теперь спят.

      – Разве своего лесу нет?

      – Кабы свой был, так не воровал бы…

      – А ну как его волки съедят?

      – Так чего ж им не съесть? Захотят, так и слопают… Но… голодная!

      «Верно!» – подумалось мне. И все опять-таки правильно и понятно.

      И на другой день все также хорошо… Утром выхожу на крыльцо вместе с моим деревенским приятелем. Стоит человек в пиджаке, шарфе и картузе. Человек этот давно мне знаком – ремеслом сапожник, но делает всякие дела: и деревья сажает, и канавы копает, и обоями обивает. Ему лет пятьдесят, но он еще бодр, держится по-солдатски и старается всегда и спрашивать и отвечать развязно и весело. Тут же, около