Неизлечимый. Глеб Успенский

вокруг дома Пастуховых слышались все чаще и чаще… Идиот-пьяница как на грех вырвался и бегал по городу, неистовствуя пуще прежнего. Это уныние, этот страх, эти смерти, похороны, этот вой вокруг дома, призывающий что-то недоброе, о котором все думают и которого все ждут, до такой степени сильно повлияли на меня, человека, повидимому, постороннего, что в короткое время пребывания нервы мои сильно расстроились, и я, наряду со всеми обывателями, стал чего-то бояться, чего-то с тревогой ждать.

      Удар соборного колокола, удар протяжный и унылый, однажды ночью, сразу дал знать всему городу, что «оно», это недоброе, – случилось…

      – У Пастуховых несчастие! – колотя с улицы в ставню нашей квартиры что есть мочи, кричит перепуганный голос. – Неблагополучно!.. Пожалуйте лекаря, скорея…

      – Кто? С кем… господи помилуй!.. – слышатся уж голоса на улице.

      Но новый удар в колокол мешал слышать ответ пастуховского посланного. Не слышно ничего, кроме:

      – Неблагополучно… Очень неприятно!..

      – Господи помилуй! Помилуй нас, царица небесная!

      – Сам или сама?.. С кем?..

      Но опять нельзя разобрать, с кем «неблагополучно». Опять удар колокола по покойнике, и ветер, хлопающий ставней, и стукотня бегущих ног, и опять где-то, не то на дворе, не то на улице, шопот и причитанье:

      – Господи помилуй! Господи помилуй!

      – Согрешили, грешные, пред престолом твоим, отче Макарие!

      – Оох-ох-ох…

      И колокол и ветер.

      Такие сцены, наверное, бывали во дни падения Новгорода и Пскова. Умирала и там и тут идея, державшая город и народ…

      Целую ночь я не мог сомкнуть глаз… К утру воротившийся доктор объявил, что умерла молодая жена. Роды были такие ужасные, что еще более омрачило всеобщее состояние духа. Носились слухи, что и сам недолго выживет.

      Начался похоронный звон, толки о панихидах, выносах. Мы уехали в уезд и только там отдохнули от всего этого немного… Воротившись дня через три, я нашел в общественном состоянии духа сильный упадок… Покойницу похоронили с честью, но ясно увидели, что дому Пастуховых нечем держаться на свете… Видели, что тут совершается дело, которому не пособить никакими капиталами. Очевидно, «все пойдет прахом»… Сам бросил все дела и тоже стал задумываться. Наживет недолго; кому все это достанется? Приедут какие-нибудь «ахахи-блинники» из родни, заберут капитал, дом отдадут под солдат, а не то оставят размывать дождям и развевать ветрам и снегам!.. И при этой мысли жалость обывателю щемила сердце. Пастуховы так давно властвовали над ним, так давно грабили народ (как иногда осмеливался болтать иной злой язык), и так долго и неизменно хорошо все это сходило им с рук, что горожане даже полюбили ловко обделывавший дела дом, и им жалко было, если все это изведется прахом.

      – Вот она, жизнь-то человеческая! Прах, тлен!.. – Все это носилось в воздухе, в жизни городка, – и все это делало летнее пребывание мое здесь не особенно