Дети. Наоми Френкель

себе любовь. Это талант души, как любой талант, и он обладает великой силой, если хочешь знать. Давай держаться друг за друга.

      – Эрвин! – кричит Герда. – Если ты меня любишь, почему оставляешь меня на произвол судьбы?

      – Я оставляю тебя, Герда? На кого?

      – Ты оставляешь меня в их руках! Я остаюсь у них, Эрвин, чтобы стеречь твою жизнь. Не только потому, что, по-моему, нельзя оставлять воюющий фронт, не только потому, что оставлять его я считаю предательством. Не из-за всего этого я осталась с ними. Я не хочу потерять свой дом. Но пока еще я их лидер, я сумею защитить твою жизнь.

      Он ерошит ее волосы и улыбается. Свет лампочки мигает. Ночь заглядывает в комнату.

      – Бедная моя. Так и осталась наивной и чистой. Душа твоя не постигает, что они, твои друзья не отличают невинность от долга. Я о тебе беспокоюсь, Герда.

      – Если так, Эрвин, почему ты не делаешь единственную вещь, которую надо сделать?

      – Что ты просишь от меня?

      – Сядь и успокойся. Они от тебя не требуют ничего, кроме твоего молчания. Что тебе до этой войны? Один, без партии, ты ведешь против них подстрекательские речи. И долго ты будешь это делать?

      Снова в ее глазах ожесточение человека, решение которого неизменно, и он не хочет слушать никаких возражений. И от этого решительного лица в сердце его вернулось отчаяние. Он отворачивает от нее взгляд. Там, за темными стеклами, возникает лицо старухи, и низкий ее голос звучит в опустошенном мире, на собрании в память ее убиенного сына.

      – Мой Хейни один пошел войной и не вернулся. И муж мой пошел не с толпой, один, и больше я его не видела. В тот день объявления войны, он вернулся домой с улицы и сказал:

      «Голубка моя, толпа восторженно взывает к войне, а в углу, на ящике, стоит один единственный человек, Карл Либкнехт, и проповедует против войны. Я с ним, голубка моя... на фронт пойду, к оружию не прикоснусь». Вышел и не вернулся. От таких людей, как он, стараются быстро избавиться!»

      Он снова смотрит на Герду:

      – Я должен идти своей дорогой, даже один. Или ты бы хотела, чтобы я потерял самого себя, стал человеком без обличья, без внутренней сущности?

      Она поджимает губы. Взгляд ее падает на чистую подушку, приготовленную для него.

      – Разденься, Эрвин, – она ловит его удивленный взгляд, обращенный на чистую подушку. – В эту ночь тяжко во много раз. Поспим немного, Эрвин.

      Когда он сбросил рубашку, на лице отразился ужас. Она увидела синяки на его руках и теле.

      – Эрвин, что случилось? Что произошло?

      – Бой, Герда, – отвечает он равнодушным голосом.

      – Бой? Кто тебя бил? Кто тебе это сделал?

      – Избили как надо!

      – Кто? Кто?

      – По двое с каждой стороны, Герда, – отвечает он с легким смехом, – я оказался между забастовщиками.

      Он рассматривает свои руки в синяках, словно пытаясь определить, кто бил его. Герда сбрасывает одеяло. И с чувством солидарности бежит к нему и обнимает за шею. Слезы текут из ее глаз. Она прикладывает прохладные руки к его синяках.

      –