Война и право после 1945 г.. Джеффри Бест

авторы, тонко чувствовавшие происходящие изменения, предпочитали назвать jus inter gentes, что весьма характерно)[23] было стремление ограничить область его применения исключительно взаимоотношениями суверенных государств и выдвижение требования исключительной монополии самих суверенных государей на право применения вооруженной силы. С развитием культа суверенного правителя и постепенного выхода из употребления понятия «справедливой войны» и критериев jus ad bellum (которые, с точки зрения Гроция, полностью сохраняли традиционную моральную значимость) интересы государства получили безусловное превосходство над этими старыми критериями: «национальный интерес» стал единственной и нормальной причиной, которую суверенные правители и находящиеся у них на службе юристы считают необходимым выдвигать в оправдание применения оружия. По мере такого сужения перспективы и выхода интересов на первый план в правящих кругах, связанных с ведением войны, получило распространение более жесткое, секуляризованное прочтение этой классической максимы. К тому времени, как она внедрилась в изощренный ум Клаузевица, от ее первоначального религиозного происхождения и значения почти не осталось следа.

      Что касается идеи некомбатанта, то какие бы изменения в ее контекстах – военном, политическом, интеллектуальном и т. д. – ни происходили, сама она продолжала существовать в течение XVIII и XX в. в том же виде, в каком ее изначально сформулировал Гроций. Соответствующие ограничения соблюдались настолько, насколько позволяли склад ума и наклонности воюющих сторон, а также конкретные обстоятельства. Заметим en passant[24], что Гроций, по-видимому, не был для людей, размышляющих в те времена о международных отношениях, той выдающейся фигурой отца-основателя, какой он стал в XX в. Возможно, со временем он стал казаться несколько старомодным, менее соответствующим меняющимся интересам эпохи Просвещения, а затем и эпохи Прогресса, чем такие, например, авторитеты, как Пуфендорф, Вольф и Ваттель, если ограничиться лишь тремя именами, которые обладали не меньшим влиянием, чем Гроций. Более того, Ваттель в своем magnum opus, вышедшем в 1978 г., – Le Droit des gens (наиболее близкий по смыслу перевод названия – «Право народов»), – так много и эмоционально высказывался о неприкосновенности некомбатантов и других основных аспектов ограничения войны, что сразу же стал автором, ссылаться на которого гуманистам было легче и удобнее всего[25].

      Поскольку Ваттель, опытный дипломат, был хорошо осведомлен о том, как функционируют международные отношения, и поскольку фрагменты, посвященные праву войны, были включены в определяющий контекст трактата, посвященного публичному международному праву в целом, написанное им могло вполне обоснованно рассматриваться как веское слово. С еще большей уверенностью можно сказать это о еще более известном интеллектуале, который в своей намного более знаменитой книге, опубликованной всего четыре года спустя, включил в свои

23

За это существенное изменение я благодарен ценной статье J. L. Holzgrefe “The origins of Modern International Theory” в Review of International Studies, 15 (1989), 11–26 at p. 21–22.

24

По ходу дела (фр.). – Прим. перев.

25

Я мог бы здесь скептически заметить, что Ваттель также с некоторой двойственностью, свойственной жанру, с настойчивостью высказывался по поводу военной необходимости и интересов государства; его основная идея состоит в том, что каждая нация сама определяет, чего от нее требует совесть.