Таинственные святочные истории русских писателей. Сборник

и целое село год прокормилось, и великолепные постройки отстроились, и это, изволите видеть, по-вашему, называется «гадость».

      – А страховое-то общество – это что уже, стало быть, не социабельное учреждение?

      – Разумеется, нет.

      – А что же это такое?

      – Немецкая затея.

      – Там есть акционеры и русские.

      – Да, которые с немцами знаются да всему заграничному удивляются и Бисмарка хвалят.

      – А вы его не хвалите.

      – Боже меня сохрани! Он уже стал проповедовать, что мы, русские, будто «через меру своею глупостию злоупотреблять начали», – так пусть его и знает, как мы глупы-то; а я его и знать не хочу.

      – Это черт знает что такое!

      – А что именно?

      – Вот то, что вы мне рассказывали.

      Фальцет расхохотался и добавил:

      – Нет, я вас решительно не понимаю.

      – Представьте, а я вас тоже не понимаю.

      – Да если бы нас слушал кто-нибудь сторонний человек, который бы нас не знал, то он бы непременно вправе был о нас подумать, что мы или плуты, или дураки.

      – Очень может быть, но только он этим доказал бы свое собственное легкомыслие, потому что мы и не плуты и не дураки.

      – Да, если это так, то, пожалуй, мы и сами не знаем, кто мы такие.

      – Ну отчего же не знать. Что до меня касается, то я отлично знаю, что мы просто благополучные россияне, возвращающиеся с ингерманландских болот к себе домой, – на теплые полати, ко щам да к бабам… А кстати, вот и наша станция.

      Поезд начал убавлять ход, послышался визг тормозов, звонок, – и собеседники вышли.

      Я приподнялся было, чтобы их рассмотреть, но в густом полумраке мне это не удалось. Видел только, что оба люди окладистые и рослые.

      Антон Чехов

      (1860–1904)

      Сапожник и нечистая сила

      Был канун Рождества. Марья давно уже храпела на печи, в лампочке выгорел весь керосин, а Федор Нилов все сидел и работал. Он давно бы бросил работу и вышел на улицу, но заказчик из Колокольного переулка, заказавший ему головки две недели назад, был вчера, бранился и приказал кончить сапоги непременно теперь, до утрени.

      – Жизнь каторжная! – ворчал Федор, работая. – Одни люди спят давно, другие гуляют, а ты вот, как Каин какой, сиди и шей черт знает на кого…

      Чтоб не уснуть как-нибудь нечаянно, он то и дело доставал из-под стола бутылку и пил из горлышка и после каждого глотка крутил головой и говорил громко:

      – С какой такой стати, скажите на милость, заказчики гуляют, а я обязан шить на них? Оттого, что у них деньги есть, а я нищий?

      Он ненавидел всех заказчиков, особенно того, который жил в Колокольном переулке. Это был господин мрачного вида, длинноволосый, желтолицый, в больших синих очках и с сиплым голосом. Фамилия у него была немецкая, такая, что не выговоришь. Какого он был звания и чем занимался, понять было невозможно. Когда две недели назад Федор пришел к нему снимать мерку, он, заказчик, сидел на полу и толок что-то в ступке. Не успел Федор поздороваться, как содержимое ступки вдруг