Впереди идущие. Алексей Новиков

Выводы разума, – сказал он, – не зависят от того, хочу я их или нет.

      Алексей Степанович Хомяков взглянул на смельчака с едва скрытым раздражением:

      – Как же надо свихнуть себе душу, чтобы примириться с такими выводами.

      – Докажите мне обратное, – продолжал Герцен, – и я приму вашу истину даже в том случае, если она приведет меня в часовню к Иверской божьей матери.

      Хомяков, пораженный неслыханной дерзостью, отвечал уже с явной неохотой:

      – Для этого надобно иметь веру.

      – Чего нет, Алексей Степанович, того нет, – заключил Герцен.

      Спорить было больше не о чем. Столкнулись вера и безверие, предание и наука, откровение и разум.

      В Москве жил еще один философ, очень далекий от славянофилов, – Петр Яковлевич Чаадаев. Его «Философическое письмо», напечатанное несколько лет назад в журнале «Телескоп», прозвучало тогда как выстрел в глухой ночи. Мужественно обличил Чаадаев застой русской жизни. Но философ не оценил славного прошлого русского народа и не увидел для России другого будущего, кроме приобщения… к всемирному католицизму.

      Грустный вернулся Герцен от Чаадаева.

      – Как страшно, Наташа, слышать голос, исходящий из гроба. Но еще больше претит мне тот елей, который выдают за философию славянофилы. Чаадаев, несчастный, весь в прошлом. Славянофилы же тем и вредны, что противостоят будущему. Ох как они вредны!

      А Наташа вернула его от споров со славянофилами к судьбам ничем не примечательных людей, с которыми она сжилась еще в Новгороде.

      – Скажи, – спросила она, – что будет с Любонькой и Круциферским? Нельзя же злоупотреблять автору терпением читательницы, притом пока единственной!

      – Ты же знаешь, что им предстоит пожениться, – рассеянно отвечал автор романа.

      – Боюсь, что они состарятся задолго до свадьбы, если будут так же медлительны, как ты…

      – Сдается мне, Наташа, что я могу куда лучше послужить пером моим философии: каждому – свое.

      – А роман? – удивилась Наталья Александровна.

      – Но чем я виноват, если философия никуда меня не отпускает?

      – Грех тебе будет, Александр, если оставишь роман. Кому много дано, с того много и спросится.

      Герцен ходил по кабинету в глубокой задумчивости. Кажется, даже не слушал, о чем говорит жена.

      – Когда я думаю о Любоньке, – продолжала Наталья Александровна, – мне всегда видится моя собственная прежняя жизнь. Помнишь, как я начала описывать для тебя мое детство? Сколько горя, сколько унижения принесли мне люди. Иногда кажется, будто я сама написала многие строки из Любонькиного дневника.

      Александр Иванович остановился перед женой:

      – Тебе и будет посвящен роман, Наташа, если я когда-нибудь его напишу.

      Глава шестая

      Герцен рано разгадал тайну бесправного и унизительного положения матери в доме своего отца. Мог бы и он, незаконнорожденный, оказаться на задворках жизни, где нередко мыкались внебрачные барские д