Остаться в живых. Прицельная дальность. Ян Валетов

мелких засечек, оставленных катастрофой, тело у Пименова было совсем даже ничего. Да, ростом он не вышел, но и не коротышка – так, середнячок. Ноги кривые – так для мужчины это достоинство, особенно для моряка – на кривых ногах во время качки сподручнее. Кто в море ходил, тот знает. Зато ни грамма жира, загар очень темного цвета – такой дают только морские ветра и солнце за многие месяцы, крепкие мышцы, привыкшие к труду. А шрамы… Что шрамы? Куда от них денешься?

      От соленой воды волосы у Пименова стали жесткими и «засахарились» – он потер их полотенцем и, покачав головой, принял решение редкую растительность сбрить напрочь, прямо сегодня, до вечера. Пока – до конца сезона, а там – видно будет.

      – Да, Леша, – протянула Ленка с улыбочкой, – в сравнении с Кузей так ты у нас просто Аполлон.

      – Бельведерский, – отозвался Пименов. – Брось, Изотова. Твоего Ельцова на месяц в море – сама его не узнаешь. Вот увидишь, окрепнет, окаменеет…

      Ленка хохотнула.

      – Последнее – радует. Это…

      Она сделала шаг вперед и коснулась рукой шрама на Лехиной груди – длинного, похожего на витой шнур от аксельбанта. Этот разрез сделали тогда, в ночь после аварии, когда пожилой хирург с киношной фамилией Сапрыкин, удалял ему сломанное в нескольких местах ребро, осколки которого пробили легкое. Разрез тянулся от грудины, через бок – на спину, словно след от бича.

      – Это тогда?..

      – Ага, – отозвался он. – Тогда. Когда тебе мать писала.

      Пальцы у нее были легкими, как дуновение ветра. И прохладными, несмотря на то, что он только сейчас вышел из воды.

      – Этот тоже?

      Сапрыкин был мастер на все руки и собрал ключицу из фрагментов – от нее и остались только фрагменты. Вылетая из машины через лобовое стекло, Пименов ударился ею о стойку. Попади он в стойку головой – и по кусочкам собирали бы череп.

      – Да. И те, что на ноге, – там спицы стояли. А мелкие – это стекла. У меня кое-где под кожей еще остались.

      Он набросил футболку, которая сразу прилипла к влажному телу.

      – Что, впечатляет?

      – Не поверишь… – сказала Изотова. – Нравится… Очень даже возбуждает. Я, наверное, извращенка.

      Она даже облизнулась, словно кошка, учуявшая запах «вискаса», совершенно откровенно глядя ему в глаза.

      Губатый покосился на видимую через рубку, на просвет, согбенную спину Ельцова, кромсающего на наживку несчастную «зеленушку», и сказал, кривя рот:

      – А меня, знаешь, не возбуждает. Я чуть не сдох тогда.

      – Но не сдох же? – спросила Изотова с насмешкой. – Жив, курилка? И очень даже неплохо выглядишь. Мне, во всяком случае, нравишься.

      – Рад за себя, – отрезал Пименов, борясь с желанием «завалить» Изотову прямо здесь, на досках палубы, горячих, выскобленных до белизны, пропитанных морской солью. – Остынь, Ленка. Колени смажь, переоденься…

      – Готово! – прокричал Ельцов, оглядываясь. – Настругал я ее, Пима…

      – Вот видишь, – проговорил Губатый уже мягче,