Чужая жизнь. Елена Долгопят

удержался. Черная ссутулившаяся фигура. Михаил разорвал конверт вместе с письмом. Старая бумага рвалась легко. Руки дрожали.

      17 марта был будний день, и все они встали рано, засветло. Вместе сели завтракать. Бубнило радио, которое мать всегда включала, чтобы услышать погоду. И, когда передавали прогноз, она им говорила:

      – Тише-тише!

      Даже если они молчали. А сама переставала жевать и слушала.

      Пообещали туман и гололед, минус два утром, до нуля днем; сразу после прогноза ведущий утреннего эфира сообщил, что сегодня хоронят известного актера, еще два года назад благополучного человека. Девушка – она тоже вела эфир – ахнула совершенно искренне и стала расспрашивать:

      – Где умер? В тюрьме?

      – Нет, – сказал ведущий, – он вышел в декабре, по амнистии.

      – Отчего же умер? Такой молодой! Сколько ему было?

      – Не знаю, сколько, может, кто-то позвонит нам из слушателей, скажет. Умер он в больнице, на Галушкина, его нашли где-то в районе Яузы, с обморожением, привезли, алкогольное опьянение, конечно.

      – Да, он пил.

      – Потому и в тюрьму попал, что пил, едва уже себя помнил.

      – Бедный-бедный.

      – Знаешь, а мне его нисколько не жалко. Сам виноват.

      – А мне жалко. Он очень был талантливый, очень.

      Дашка ковырялась в тарелке, глаз не поднимала. И вдруг всхлипнула.

      – Даша, – растерянно воскликнула мать. А Даша уткнулась в ладони и разревелась.

      Мать гладила ее по спине, по волосам, смотрела беспомощно на Михаила.

      Даша увернулась от материнской руки, убежала в ванную. Там зашумела вода.

      – Чего она так? – спросила мать Михаила.

      В студию дозвонился врач из той самой больницы на Галушкина. Ведущий оторопел от радости, что такой важный свидетель у них в эфире. Врач сказал, что ничего уже нельзя было сделать, полная интоксикация организма плюс обморожение, слишком поздно он к ним попал. Сказал, что прощание с актером будет у них, в больничном морге, желающие могут прийти завтра в десять.

      Вернулась зареванная Дашка. Мать налила ей свежего чая, погладила по руке.

      – Всё нормально, – сказала Дашка, – всё прошло. Чего теперь.

      Она уверила, что действительно успокоилась, только попросила мать переключить на какую-нибудь другую программу, без новостей, чтобы только музыка.

      Михаил взял на работе отгул и поехал к десяти на Галушкина. Он думал, что народу соберется немало. Но на снегу возле морга топтались всего трое. Дед с младенческими голубыми глазами, возможно, родственник. Две пожилые дамы. Они походили на старомодных театралок, которые приносят с собой в театр торжественные туфли, пудрятся, пахнут весенними духами и всегда преподносят актерам цветы. Они стояли с печально опущенными хризантемами. Девственно-белыми, холодными и невинными.

      Через двадцать минут после назначенных десяти часов двери отворились, их пригласили войти. Дед отбросил сигарету, и она прошипела в снегу. Михаил вошел в промозглое помещение последним.

      Священник говорил. Михаил прислушивался, он надеялся услышать что-то важное, то, чего не знал сам. Священник говорил о прощении.