Рояль. Сборник рассказов. Яков Шелль

роялю. Он стоял в гостиной, пылился и часто среди белого дня впадал в дремоту. Но сегодня дочери исполнилось 30 лет, родители назвали своих друзей, она своих подруг, накрыли большой стол, пригласили известного музыканта исполнить фортепианный цикл Петра Чайковского «Времена года».

      И пожилой музыкант в черном фраке пришел, подошел к старому роялю, сел на стул, медленным движением, словно прикасаясь к любимому другу, бережно положил узкие, длинные пальцы на инструмент и замер, закрыв глаза. Затем он медленно поднял руки и внезапно с силой опустил их на клавиши. Раздался густой аккорд.

      Рояль вздрогнул.

      Вслед за аккордом разлились по большой гостиной быстрые звуки, сливаясь в удивительную мелодию, они повторялись, создавая впечатление радостных, шумных, суетливых сборов на охоту, в них можно было различить громкие призывы охотничьих рожков и лай своры борзых. Вот уже быстрое аллегро имитирует погоню за зайцем на взмыленных лошадях, на которых восседают нетерпеливые всадники. Пронзительные звуки рождают перед мысленным взором сцены любимой забавы народа по началу осени – охоты на диких животных! Вспоминаются прекрасные строчки Александра Пушкина:

      "Пора, пора! Рога трубят:

      Псари в охотничьих уборах

      Чем свет уж на конях сидят;

      Борзые прыгают на сворах."

      «Сколько же всего во мне таилось!» – изумился старый рояль, вслушиваясь в обворожительные, волшебные звуки, которые извлекал сейчас из него пожилой музыкант, и беззвучные слезы потекли по его фанерному лицу. «С каким богатством звуков и мелодий я жил, даже не подозревая об этом. Какая, у меня, оказывается, глубокая, безбрежная душа, переполненное любовью сердце! Но как бы я узнал, на что способен, на что гожусь, как мог бы познать себя, если до сих пор те, кто со мной общался, извлекали из меня только что-то простое, примитивное, мелкое, к примеру, песенки, типа: "Куда улетели небесные ласточки?" Поистине! Каждый извлекает из другого только то, что может, что ему нужно, на что он сам способен».

      Между тем мелодия сменилась грустью, тихие аккорды пожилого пианиста навевают печаль увядающей природы, в ней уже слышится, как по ветру летят желтые листья, и кружат, приближаясь к остывающей земле; слышится, словно наяву, тупой стук спелых яблок о крышу дома, тихий, грустный шелест листвы; но легкие трели напоминают о последних теплых лучах солнца…

      Трепетное, пронзительное чувство охватило старый рояль; он весь погрузился в величественный, прекрасный водоворот звуков, которые сам же издавал, чутко отзываясь на прикосновения талантливых пальцев пианиста, и при этом он то едва заметно усмехался, то качал головой, не веря себе, не понимая себя, даже недоумевая, что это он, старый рояль, оказывается, может потрясать слушателей, способен на такую глубину чувств, на такую пронзительную ясность и чистоту образов…

      Вот темп музыки замирает, постепенно затихая. Все печальнее лицо пожилого музыканта. Так к осени затихает буйство летних красок, уходит тепло, тянет дымом костров. Вся природа вздыхает, вспоминая веселое беззаботное лето. Но уже по утрам первые заморозки, днем воздух все прозрачнее и свежее…

      «Людям так мало нужно от самих себя! И, тем более, от других. Потому до сих пор я стоял, погруженный в дремоту, не зная себя, презирая себя за примитивность и ограниченность. Но сколько таких, как я, роялей, – забытых, заброшенных, не знающих себя, так и не встретивших за всю долгую жизнь своего музыканта, способного проникнуть в самую душу, погрузиться в неизведанные глубины, добраться до сокровенного, удивительного; дотронуться до самого лучшего во мне!..»

      Новые звуки вторгаются в печальный осенний тон; их несет с собой зима, с первой пороши, с первых следов тройки на выпавшем снегу, с веселым звоном бубенцов промчавшейся почтовой тройки, и с заунывной песни ямщика; снег блестит и слепит глаза, мороз трещит и хватает за щеки. И перед внутренним взором слушателей большой гостиной, словно наяву, проносится бойкая, весёлая тройка, Этот образ создает аллюр – темп, взятый пожилым музыкантом. А рядом у дороги стоит в тулупе молодая женщина с покрытой шалью головой. И смотрит её вслед. Но что звучит в её душе? Какие струны задела веселая тройка? А может вовсе не весело ей? Неужели зима проникла также в ее душу и остудила все надежды? Как ее утешить?

      "Не гляди же с тоской на дорогу

      И за тройкой вослед не спеши

      И тоскливую в сердце тревогу

      Поскорей навсегда затуши."

      Грустные отголоски высоких и тонких нот сменяются приближением звука колокольчика, протяжной песней ямщика. И все это постепенно затихает вдали.

      «Но разве я один такой – несчастный, непонятый, невостребованный? А среди людей? Кто из них может сказать, что рядом с ним находится именно тот, который из него черпает полной мерой, словно из родника, все лучшее, сокровенное, большое, чистое? Кто может сказать, что он познан и востребован на всю глубину и ширину? И если нет рядом такого человека, тогда остается только мечтать, что однажды кто-то подойдет, положит на тебя свои