Чугунный всадник. Михаил Успенский

>

      1. ЗАМЯТЬ ПАМЯТИ

      «Милостивый государь Дмитрий Карлович!

      Позвольте попенять вам за полуторастолетнее молчание: стыдно не откликаться на многочисленные послания старинного приятеля. Мало ли что умерли! Для порядочного человека это отнюдь не причина…»

      Так или примерно так начинал свои письма дядя Саня Синельников. Письма выходили длинные, он складывал их солдатскими треугольниками, очень красиво выводил адрес по-французски, махал письмом по привычке для просушки чернил, выходил в коридор и пропихивал послание в щель почтового ящика. Послание летело в трубу, некоторое время телепалось в потоке горячего воздуха и в конце концов попадало туда, где, согласно Закону о свободе переписки, огнь не угасает.

      Нарком Потрошилов Шалва Евсеевич бросал свои письма в ту же щель, только вот адрес был самый что ни на есть отечественный. Писал нарком исключительно в те органы, которые у нас, в простом народе, за бесчеловечную жестокость метко прозвали «компетентными».

      Третьим в комнате был Тихон Гренадеров, и писем он не писал вовсе ни в прошлом, ни в настоящем. Даже отчества себе Тихон Гренадеров пока не придумал.

      Дядя Саня Синельников помнил все, но, к сожалению, не то, что нужно. Нарком Потрошилов Шалва Евсеевич напротив, только то и помнил, что нужно. Тихон же Гренадеров не помнил ничего вовсе – его нашли на Савеловском вокзале. Тихон – то есть тогда еще не Тихон, а неведомо кто – сидел очень прилично одетый и вроде бы слушал магнитофон через нарочитые наушники. Но так как сидел он уже третьи сутки, милиция заинтересовалась и обнаружила, что Тихон хуже грудного младенца. Пленка на магнитофоне была вроде бы пустая, но приехавший врач с ходу понял, в чем дело. «Сайлент-рок, сказал он. – Дослушался парень».

      Про этот самый сайлент-рок достаточно писано в газетах, и вы все знаете, что длительное им увлечение ведет к неизбежному выпрямлению всех извилин мозга и потере памяти.

      Роковой плейер милиционеры забрали себе на память в качестве вещественного доказательства, а Тихона определили сюда, к дяде Сане и Шалве Евсеевичу.

      Некоторые могут заподозрить, что речь идет о сумасшедшем доме или, хуже того, психиатрической лечебнице нового типа. Да ни в коем случае! Недаром в стенку каждой комнаты был вмонтирован пуленепробиваемый телевизор без выключателя, и каждое божье утро на экране появлялся Кузьма Никитич Гегемонов со своим обычным разговором. В процессе речи Кузьма Никитич все время что-то жевал – одни врали, что импортную резинку для мужчин, а другие – что не резинку, а патриотическую серу из родной лиственницы. С полных губ Кузьмы Никитича то и дело вылетали разноцветные пузыри и, лопаясь, высвобождали в эфир обрывки мыслей, дум и чаяний любимого руководителя. Под конец речи он обыкновенно утрачивал сознание и разражался подлинно народной песней.

      – …все более муссируют слухи о карательном… пени… тенциальном характере нашего… это неправда… можем и должны противопоставлять… домыслам и их пособникам инсинуациям… заверить, что неустанная забота… строжайшее соблюдение режима… питание согласно УК РСФСР… норм и правил, как-то: чистка зубов, обрезание ногтей и наглядная агитация… что мы якобы несвободны… это неправда… смелее заглядывать… решительнее расширять… выше поднимать… глубже проникать… торжественно провозглашает: обитатели будут жить вечно! Мать совета не дала! За матроса замуж!! Матрос замуж не возьмет!!! Надсмеется, бросит!!!!

      – Вот оно как, – говорил дядя Саня Синельников с издевательским видом.

      – Так ведь курс такой вышел, обитатель Синельников, – пояснял Потрошилов. – Стенную печать нужно шире читать вместо Чехова, тогда и сознательность появится. Равняйсь! Смирно! Первая пятерка, левое плечо вперед!

      Тихон Гренадеров первое время при телесеансах пускал пузыри не хуже самого Кузьмы Никитича, хохотал бессмысленно там, где в пору было точить слезы – тоже не осознавал, но не из вредности, а по недомыслию. Потом дядя Саня Синельников обучил его словам и приступил к грамоте, а Шалва Евсеевич – к Уставу караульной службы, строевой подготовке и теоретическому изучению материальной части штык-ножа.

      – У него, может, мозги так и не наладятся, – толковал нарком Потрошилов. – Не сумеет овладеть всей суммой знаний. Что же ему – небо коптить, как черви слепые живут? А так он получит необходимые навыки…

      – История раком не ходит, голубчик. Кстати, нарком, спали вы опять беспокойно – что такое?

      Был ли Потрошилов действительно наркомом – дело темное. Раз говорит, значит, врет. Но одна особенность крепко выделяла его из основной массы обитателей. Все добрые люди жили согласно павловскому учению об условных рефлексах, обитатель Потрошилов развивался, срам сказать, по Фрейду. С младых ногтей его мучили и донимали сны. Сны эти прямо и недвусмысленно связывали его с правящей верхушкой нашего народа. Да только связь-то эта была, как бы половчее сказать… То снилось наркому, что ведут его законным порядком под венец в церкви города Батума или наоборот молодецки похищают в горах Кавказа, предварительно завернув в колючую бурку. А то и совсем непонятно: Потрошилов якобы сделался маленькой смышленой девочкой-подростком,