Невидимый город. Елена Первушина

родиться! У грибов родичей не бывает. Ну что я сделаю, а? Как по-твоему?

      – Не знаю, – сказала Радка. – Ты шеламка или я, как по-твоему? Хорошо это, когда людей ровно скотину гоняют?

      – Нет, надо же! – Десси топнула ногой. – Вот пристала, как кобель к сучке! Ладно, пошли. Сделать ничего не сделаю, так хоть от обузы избавлюсь. Давай, поторапливайся.

      Солнце вдруг погасло. Все вокруг подернулось серой пеленой. С севера наползала туча – неровная, темная, будто грязная нечесаная шерсть.

* * *

      Прошло немало времени, прежде чем он научился удерживать в памяти хотя бы несколько мгновений, стал вспоминать, хоть и ненадолго, какие-то слова, чаще простые, ничего не значащие, вроде: дерево, трава, ветер. Другие слова жглись, просто плевались болью, и его разум тут же отскакивал в сторону, вновь прятался в спасительную холодную дымку беспамятства. И вновь единственным, что он осознавал, были щекотная земля и хвоинки под подушечками лап, разноголосый хор запахов, блаженное ощущение, с которым голодный желудок расслаблялся, встречая теплые, истекающие ароматной кровью куски мяса. И даже когда однажды темной ночью память погнала его из надежного лесного укрытия на дорогу, – и тогда он сумел спрятаться внутри своей головы и знать не знал, где был, что делал и почему. Правда, иногда хитрые воспоминания приходили без всяких слов: болью, холодом, огнем. И он плакал ночь напролет, подняв морду к искрящемуся в небе поясу звезд.

      Но в первый раз он полностью осознал себя, когда его уши наполнились вдруг непривычным гвалтом. Он лежал в кустах, устроив морду на лапах, переваривал очередную беспечную тетерку. (Потом, уже спустя долгое время, он удивлялся, почему сумел так долго протянуть в лесу, он, такой беспомощный в прежней своей жизни, и понял, как неусыпно и заботливо кто-то хранил его.) Итак, он подремывал, а они гарцевали среди сосен всего в какой-нибудь дюжине шагов от него: молодые, яркие, крикливые, слепые и глухие ко всему вне них. И он вспомнил три слова: «дворяне» и «золотая молодежь». Тот, кто (где? когда? – нет, об этом нельзя думать – больно) произносил эти слова, – произносил их презрительно. Отчего? Что еще тогда было сказано? «Их руками можно делать что угодно, они все равно никогда не догадаются, что сделали». Почему-то сейчас это стало очень важно. Потом он увидел (вернее, понял, что видит) нервных чистокровных коней (они-то прекрасно чуяли, что он близко, и вот-вот готовы были взбеситься), увидел длинные нарядные луки, крапчатые перья на торчащих из колчанов стрелах (его рассудок в сумасшедшей гонке выплевывал из себя все новые забытые слова), длинные кинжалы в дорогих ножнах у пояса. Он вспомнил: «охота» (с этим оказалась почему-то связаны обида и зависть), потом «оружие» (и тут его резануло такой ослепительной болью, что бедный разум вновь бросился наутек, но он, сам не понимая, как и зачем, сумел его удержать).

      Потом, много-много дней спустя, он понял, что именно это было самым отважным, самым трудным, самым главным поступком в его жизни. Именно тогда он по-настоящему родился заново. Он, прежний, всегда думал лишь о том, как половчее убежать, спрятаться, затаиться, не выдать себя настоящего никому. Но теперь (сам ли или вновь благодаря