Монахи-волшебники. Пу Сунлин

ибо, будучи безбрачными, монахи не могут ведь поддержать себя родовитою традицией? Неужели же гонения на монахов, истребление их и прочие невзгоды не могли с ними покончить разом и навсегда?

      Ответ на это и прост, и сложен сообразно тому, как мы воспринимаем дело веры и дело факта.

      Нужно, конечно, признать, что бесконечное злоупотребление своим местом жреца, имеющего несравненно больше преимуществ и обеспеченности, нежели жизнь рядового обывателя, – это злоупотребление, являясь сплошным, могло бы все-таки уничтожить всякий авторитет жречества. Однако этот авторитет поддерживается появлением «высоких монахов», то есть таких, которые, как выражается одна древняя китайская надпись, «являются особым родом людей, воспитавших в себе чистоту и воздержание, – монахами, достигшими высшего идеала», которые пребывают «монахами великой доблести». Таких святителей, с честью и достоинством оберегающих в себе светоч великой веры, которая идет от Великого Учителя, явившего миру свет в далекой от Китая Индии; святителей, которые всею своей жизнью засвидетельствовали свое полное перерождение из оболочки съедаемого грубой жизнью человека; тех, следовательно, людей, которые, став на место, уготованное высшему существу, не дали ожиданию людей диссонанса, – таких святителей Китай знал многое множество: они-то и спасли китайских монахов от нравственного, а может быть, и физического вымирания. За время от I до X века жизнеописания «высоких монахов», китайские Четьи Минеи, дают нам сведения о 1611 монахах. Европейской литературе эти жизнеописания, за небольшими исключениями, почти неизвестны, и нет сомнения, что перевод этих буддийских сказаний значительно расширил бы опыт человеческой мысли и фантазии.

      Итак, китайское святительство пришло на помощь рядовому жречеству и заслонило его от заслуженного им озлобления. Святительство окружило монашеские места таким почетом и обаянием, что даже упорно разрушающие его скверные монахи не могли его окончательно сокрушить, и на их кельях видим надписи прихожан, которые свидетельствуют своему предстателю волнующие их чувства и ожидания:

      Его лютня – подруга луне, что над двором,

                его платье – без пыли и грязи, что за храмом.

      Здесь, в тучах и горах, он уже проник в мысли

                                                               вне природы.

      Его яшмовые волосы не несут на себе пыли

                                                          и брена⁵ мира —

      вот что говорят эти надписи (прихожан), независимо от личности (монаха), живущей среди них. Легкомысленное во многих отношениях человечество не легко мыслит о разлуке с необходимыми (ему) миражами.

      Итак, китайский буддийский монах явился перед китайским народом, из которого большею частью и сам выходил, или в виде единичного святителя, возбуждающего пламя веры и в нем сгорающего, или же в виде тунеядствующего наймита, приставленного