Чапаев и Пустота. Виктор Пелевин

тут жила благополучная кадетская семья. У стены напротив помещалось большое зеркало. Рядом висело распятие в стиле модерн, и на секунду я задумался о характере религиозного чувства, которое могло бы ему соответствовать. Значительную часть пространства занимала огромная кровать под желтым балдахином. То, что стояло на круглом столе в центре комнаты, показалось мне – возможно, из-за соседства с распятием – натюрмортом с мотивами эзотерического христианства: литровка водки, жестяная банка от халвы в форме сердца, ведущая в пустоту лесенка из лежащих друг на друге трех кусков черного хлеба, три граненых стакана и крестообразный консервный нож.

      Возле зеркала на полу валялись тюки, вид которых заставил меня подумать о контрабанде; пахло в комнате кисло, портянками и перегаром, и еще было много пустых бутылок. Я сел за стол.

      Вскоре скрипнула дверь, и вошел фон Эрнен. Он снял кожанку, оставшись в подчеркнуто солдатской гимнастерке.

      – Черт знает что поручают, – сказал он, садясь, – вот из ЧК звонили. – Ты и у них работаешь?

      – Избегаю как могу.

      – Да как ты вообще попал в эту компанию?

      Фон Эрнен широко улыбнулся.

      – Вот уж что легче легкого. Пять минут поговорил с Горьким по телефону…

      – И что, сразу дали маузер и авто?

      – Послушай, – сказал он, – жизнь – это театр. Факт известный. Но вот о чем говорят значительно реже, это о том, что в этом театре каждый день идет новая пьеса. Так вот теперь, Петя, я такое ставлю, такое…

      Он поднял руки над головой и потряс ими в воздухе, словно звеня монетами в невидимом мешке.

      – Дело даже не в самой пьесе, – сказал он. – Если продолжить это сравнение, раньше кто угодно мог швырнуть из зала на сцену тухлое яйцо, а сейчас со сцены каждый день палят из нагана, а могут и бомбу кинуть. Вот и подумай – кем сейчас лучше быть? Актером или зрителем?

      Это был серьезный вопрос.

      – Как бы тебе ответить, – сказал я задумчиво. – Этот твой театр слишком уж начинается с вешалки. Ею же он, я полагаю, и кончается. А будущее, – я ткнул пальцем вверх, – все равно за кинематографом.

      Фон Эрнен хихикнул и качнул головой.

      – Но ты все же подумай над моими словами, – сказал он.

      – Обещаю, – ответил я.

      Он налил себе водки и выпил.

      – Ух, – сказал он. – Насчет театра. Ты знаешь, кто сейчас комиссар театров? Мадам Малиновская. Вы ведь знакомы?

      – Не помню. Какая еще к черту мадам Малиновская.

      Фон Эрнен вздохнул. Встав, он молча прошелся по комнате.

      – Петя, – сказал он, садясь напротив и заглядывая мне в глаза, – мы тут шутим, шутим, а я ведь вижу, что ты не в порядке. Что у тебя стряслось? Мы с тобой, конечно, старые друзья, но даже несмотря на это я мог бы помочь.

      Я решился.

      – Признаюсь тебе честно. Ко мне в Петербурге три дня назад приходили.

      – Откуда?

      – Из твоего театра.

      – Как так? – подняв брови, спросил он.

      – А очень просто. Пришли трое с Гороховой, один представился каким-то литературным работником,