Треугольная жизнь. Юрий Поляков

ля поцелуя вторую изюмину.

      – Поживешь с мое…

      – Я обиделась! – сообщила она, специально нахмурив темные, почти сросшиеся на переносице брови.

      – Из-за чего? – превозмогая равнодушие, огорчился он.

      – Из-за того! До меня ты не жил… Не жил! Ты готовился к встрече со мной. Понимаешь? Ты должен это понимать!

      Свою правоту она тут же начала страстно доказывать, а он терпеливо отвечал на ее старательную пылкость, чувствуя себя при этом опрокинутым на спину поседелым сфинксом, на котором буйно торжествует ненасытная юность.

      – Да, да… Сейчас… Сейчас! – болезненно зажмурившись, в беспамятстве шептала Вета и безошибочным движением смуглой руки поправляла длинные спутанные волосы, мятущиеся в такт ее добычливым чреслам.

      Эта безошибочность во время буйного любовного обморока немного раздражала Башмакова, но зато ему нравилось, когда Вета внезапно распахивала антрацитовые глаза – и слепой взгляд ее устремлялся в пустоту, туда, откуда вот-вот должна была ударить молния моментального счастья…

      Девушка открыла глаза. Но совсем не так, как ему нравилось: взгляд был испуган и растерян. Горячее, трепещущее, уже готовое принять в себя молнию тело вдруг сжалось и остыло. Мгновенно. Башмаков даже почувствовал внезапный холод, сокровенно перетекающий в его тело, будто в сообщающийся сосуд.

      «Наверное, так же чувствуют себя сиамские близнецы, когда ссорятся, – предположил он. – Сейчас спросит про Катю…»

      Вета склонилась над ним и прижалась горячим влажным лбом к его лбу. Ее глаза слились в одно черное искрящееся око.

      – А ты не обманываешь?

      – Ты мне не веришь?!

      – Тебе верю, но есть еще и она…

      – Ты же знаешь, мы спим в разных комнатах.

      – Правда?

      – Врать не обучены! – оскорбился он, думая о том, как все-таки юная наивность украшает мир.

      – Но ведь она…

      – Катю это давно не волнует.

      – Ее! – Вета обиженно выпрямилась.

      – Ладно: ее это давно уже не волнует, – согласился Башмаков.

      – Наверное, лет через двадцать меня это тоже волновать не будет. А ты станешь стареньким, седеньким, с палочкой… Я тебе буду давать разные лекарства.

      – Знаешь, какие старички бывают? О-го-го!

      – Тогда и меня это тоже будет волновать. Я тебя замучу, и ты умрешь в постели!

      – Люди обычно и умирают в постели.

      – Нет, люди умирают в кровати, а ты умрешь в постели. Со мной!

      – Возможно, – кивнул Башмаков и заложил руки за голову.

      – Тебе со мной хорошо? – Она снова склонилась над ним, касаясь сосками его волосатого тела.

      Грудь у нее была большая, еще не утомленная жизнью, и напоминала половинки лимона. А это, если верить одной затейливой методе определения женского характера, означало «романтическую сексуальность, доверчивость, преданность и безоглядную веру в будущее».

      – Мне очень хорошо.

      – Очень или очень-очень?

      Башмаков подумал о том, что достаточно увидеть мужчину и женщину наедине, чтобы понять: кто из двоих любит сильнее или кто из двоих вообще любит. Тот, кто любит, всегда участливо склоняется над тем, кто лежит, заложив руки за голову.

      – Очень или очень-очень? – повторила Вета свой вопрос.

      – Очень-очень.

      – Между прочим, ты понравился папе!

      – В каком смысле?

      – Во всех. Он хочет, чтобы мы с тобой обязательно обвенчались!

      – Если папа хочет, значит, обвенчаемся…

      – Ты будешь ей что-нибудь объяснять? – спросила Вета, высвобождая Башмакова и ложась рядом.

      – Наверное, нет. Просто соберусь и уйду…

      – А если она спросит?

      – Отвечу, что просто люблю другую…

      – А если она спросит: «Кого?»

      – Не спросит.

      – Я бы тоже не спросила. Из гордости.

      – Она не спросит из усталости.

      – Боже! Как можно устать… От тебя! От этого…

      Вета нежно провела пальцами по этому, подперла ладонью щеку и уставилась на Башмакова с таким обожанием, что он даже застеснялся вскочившего на щеке прыщика.

      – Олешек, знаешь, мне кажется, лучше все-таки ей сказать, а то как-то нечестно получается. Если ты все объяснишь, она тебя отпустит. Ведь ты сам говоришь – между вами уже ничего нет.

      – А если не отпустит?

      – Тогда мы убежим. А потом ты ей с Кипра напишешь письмо.

      – Как будет «побег» по-английски?

      – А вы разве еще не проходили? «Escape». «Побег» будет «escape»…

      – Значит, «беглец» будет «искейпер»? Нет, лучше – «эскейпер». Это как «эсквайр»…

      – «Эскейпер»? Такого слова, кажется, нет… – Она нахмурилась, припоминая. – Точно нет. «Беглец» будет «runaway».

      – Жалко.

      – Чего