Толстой. Чехов. Ленин. Максим Горький

– вот… вот сейчас… ох, боится! Кучер там, что ли? Надо позвать кучера…

      И – позвал. Когда он крикнул, коршун испугался, взмыл, метнулся в сторону, – исчез. Л. Н. вздохнул и сказал с явным укором себе:

      – Не надо бы кричать, он бы и так ударил…

      Однажды, рассказывая ему о Тифлисе, я упомянул имя В. В. Флеровского-Берви.

      – Вы знали его? – оживленно спросил Л. Н. – Расскажите, какой он.

      Я стал рассказывать о том, что Флеровский – высокий, длиннобородый, худой, с огромными глазами, – надев длинный парусиновый хитон, привязав к поясу узелок риса, варенного в красном вине, вооруженный огромным холщовым зонтом, бродил со мной по горным тропинкам Закавказья, как однажды на узкой тропе встретился нам буйвол и мы благоразумно ретировались от него, угрожая недоброму животному раскрытым зонтом, пятясь задом и рискуя свалиться в пропасть. Вдруг я заметил на глазах Л. Н. слезы, это смутило меня, я замолчал.

      – Это ничего, говорите, говорите! Это у меня от радости слушать о хорошем человеке. Какой интересный! Мне он так и представлялся, особенным. Среди писателей-радикалов он – самый зрелый, самый умный, у него в «Азбуке» очень хорошо доказано, что вся наша цивилизация – варварская, а культура – дело мирных племен, дело слабых, а не сильных, и борьба за существование – лживая выдумка, которой хотят оправдать зло. Вы, конечно, не согласны с этим? А вот Доде – согласен, помните, каков у него Поль Астье?

      – А как же согласовать с теорией Флеровского хотя бы роль норманнов в истории Европы?

      – Норманны – это другое!

      Если он не хотел отвечать, то всегда говорил: «Это другое».

      Мне всегда казалось, – и думаю, я не ошибаюсь, – Л. Н. не очень любил говорить о литературе, но живо интересовался личностью литератора. Вопросы: «знаете вы его? какой он? где родился?» – я слышал очень часто. И почти всегда его суждения приоткрывали человека с какой-то особенной стороны.

      По поводу В. Г. Короленко он сказал задумчиво:

      – Не великоросс, поэтому должен видеть нашу жизнь вернее и лучше, чем видим мы сами.

      О Чехове, которого ласково и нежно любил:

      – Ему мешает медицина, не будь он врачом, – писал бы еще лучше.

      О ком-то из молодых:

      – Притворяется англичанином, что всего хуже удается москвичу.

      Мне он не однажды говорил:

      – Вы – сочинитель. Все эти ваши Кувалды – выдуманы.

      Я заметил, что Кувалда – живой человек.

      – Расскажите, где вы его видели.

      Его очень насмешила сцена в камере казанского мирового судьи Колонтаева, где я впервые увидел человека, описанного мною под именем Кувалды.

      – Белая кость! – говорил он, смеясь и отирая слезы. – Да, да – белая кость! Но – какой милый, какой забавный! А рассказываете вы лучше, чем пишете. Нет, вы – романтик, сочинитель, уж сознайтесь!

      Я сказал, что, вероятно, все писатели несколько сочиняют, изображая людей такими, какими хотели бы видеть их в жизни; сказал также, что люблю людей активных, которые желают противиться злу жизни