Соседи по Москве. Эллина Наумова

их выкладывали для москвичей. Считалось, что коренные трудятся и имеют законное право отовариться дефицитом уютным поздним вечером. Потом торгаши обнаглели: начали растаскивать «заначку», не доставшуюся приезжим, по своим. Труженикам не оставляли уже ничего. И те ответили дружным внедрением в километровые дневные очередищи. Конечно, в рабочее время.

      Но тогда дни у девочек были еще свободны. И они едва не поссорились навек. Зашли к двоюродному брату дочки москвички. Парень был, мягко говоря, нетрезв. И стал читать «воронежкам или воронежанкам, кто вы, юницы» чьи-то запрещенные стихи:

      …Венец творенья шарит по помойкам,

      Вдруг там душа в куске заплесневелом,

      В обносках драных – тряпках с чьей-то койки,

      Штанах, что не сроднились с чьим-то телом?..

      – Представляете, человек писал картинку с натуры, – тонко улыбался провинциалкам москвич. – Он сам видел, как ободранный гражданин на рассвете копался в мусорном баке. А эти сволочи идеологи шипят: в социалистическом обществе никто по помойкам не шарит! Клевета на лучший в мире строй! И на тряпках советские люди не спят! Пусть укажет, что описывает ужасы загнивающего капитализма! И даже тогда, почему безработный и бездомный рабочий ищет душу? Он пропитания ищет!

      – Кошмар, – завелась дочка начальника автобазы. – Неужели нельзя объяснить этим тупицам, что стихи – о смысле нашей жизни? Что помойка – не конкретный мусорный бак, не сто баков, а еда вообще, одежда вообще? «Заплесневелый» же и «обноски» нужны автору, чтобы все несознательные люди сами себе стали противны. Мы губим себя вещизмом. Подумаешь, «венец», «душа». Это же поэзия, в ней можно так обозначать высокое человеческое предназначение. Главное, что мы не соответствуем званию… Ну, пусть это звание венца творенья.

      – Или звание строителя коммунизма? – прищурился хозяин.

      Спорщица восприняла это состояние его век как приглашение к долгому интерес ному разговору, а то и к любви. Сестра – как признак запредельного опьянения кузена. Она грубо выволокла подругу на улицу и долго внушала ей, что дурацкие стихи лучше забыть. Какое там! Ценительница поэзии собиралась читать их всем и каждому, нести в массы и растолковывать великий смысл. Пришлось требовать с нее клятву – ни звука об этой антисоветчине она не скажет, чтобы не посадили ни сестру, ни брата. Последовало бурное: «За прекрасное и настоящее не сажают!» В ответ угрожающее: «А ты имеешь представление, что у автора в стихотворении впереди или дальше? Еще не хватало нам в Воронеже прослыть диссидентками и вылететь из института. Словом, мы с тобой здесь не были. Никто ничего не читал и не слушал. Я буду на этом настаивать, брат тоже, поверь. Чьи стихи? Твои?» Присваивать себе чужие гениальные строки подружка наотрез отказалась. Они шли по заснеженной улице молча и злились друг на друга, как никогда раньше. Вдруг две толстые молодые бабы, в бесформенных пальто и шалях, плотно увешанные тюками, заявили, что они «с