Чевенгур. Андрей Платонов

едет сам паровоз. Даже более простое соображение – для какого счастья они живут – тоже не приходило в голову нищим. Какая вера – надежда – любовь давала силу их ногам на песчаных дорогах – ни одному подающему милостыню не было известно. Захар Павлович опускал иногда в протянутую руку две копейки, без рассуждения оплачивая то, чего нищие были лишены и чем он был вознагражден, – понимание машин.

      На откосе сидел лохматый мальчик и сортировал подаяние: плесень откладывал отдельно, а более свежее – в сумку. Мальчик был худ, но лицом бодр и озабочен.

      Захар Павлович остановился, покуривая на свежем воздухе ранней осени.

      – Отбраковываешь?

      Мальчик не понял технического слова.

      – Дядь, дай копейку, – сказал он, – или докурить оставь!

      Захар Павлович вынул пятак.

      – Ты небось жулик и охальник, – без зла сказал он, уничтожая добро своего подаяния грубым словом, чтобы самому не было стыдно.

      – Не, я не жулик, я побирушка, – ответил мальчик, утрамбовывая корки в мешке. – У меня мать-отец есть, только они от голода скрылись.

      – А куда же ты пуд харчей запаковал?

      – Домой собираюсь наведаться. Вдруг мать с ребятишками пришла – чего тогда им есть?

      – А ты сам-то чей?

      – Я отцовский, я не круглая сирота. Вон те – все жулики, а меня отец порол.

      – А отец твой чей?

      – Отец тоже от моей матери родился – из пуза. Пузо намнут, а нахлебники как из пропасти рожаются. а ты ходи и побирайся на них!

      Мальчик загорюнился от недовольства на отца. Пятак он давно спрятал в кисет, висящий на шее; в кисете было еще порядочно медных денег.

      – Уморился небось? – спросил Захар Павлович.

      – Ну да, уморился, – согласился мальчик. – Разве у вас, чертей, сразу напобираешься? Брешешь-брешешь, аж есть захочешь! Пятак подал, а самому, должно, жалко! Я б ни за что не дал.

      Мальчик взял заплесневелый ломоть из кучки порченого хлеба; очевидно, лучший хлеб он сносил в деревню родителям, а плохой ел сам. Это мгновенно понравилось Захару Павловичу.

      – Небось отец тебя любит?

      – Ничего он не любит – он лежень. Я матерь больше люблю, у нее кровь из нутра льется. Я рубашку ей раз стирал, когда она хворала.

      – А отец твой кто?

      – Дядя Прошка. Я ведь не здешний…

      В памяти Захара Павловича нечаянно встал подсолнух, растущий из дымохода покинутой хаты, и рощи бурьяна на деревенской улице.

      – Так ты Прошка Дванов, сукин сын!

      Мальчик вывалил изо рта непрожеванную хлебную зелень, но не бросил ее, а положил на мешок: потом дожует.

      – А ты нито дядя Захарка?

      – Он!

      Захар Павлович сел. Он теперь почувствовал время, как путешествие Прошки от матери в чужие города. Он увидел, что время – это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку.

      Какой-то малый, похожий на лишенного звания монастырского послушника,