Черные псы. Марина Серова

двери заглядывает Смерть. Как резко все переменилось, но почему и как?..

      – Но никогда не знаешь, что придет к тебе наяву, а что пригрезится. И приснится, что ты сгораешь в огне, но проснешься и облегченно вздохнешь – и увидишь обгоревшее тело. Свое тело.

      Губы Эвелины выгибались с почти животной, низменной страстностью, и даже мне, женщине, вдруг захотелось впиться поцелуем в этот ярко-красный чувственный рот, говорящий о безумии и смерти. Что уж говорить о мужчинах…

      – Вы прочтете книгу о проклятии рода Баскервилей, и в ваши окна поползет тоскливый, протяжный, жуткий и тревожный – собачий вой…

      …Так и есть. Рама распахнулась под напором ветра, и в комнату проник будоражащий, леденящий душу, заставляющий тоскливо звенеть нервы собачий вой…

* * *

      Я резко вскочила.

      – Эвелина, это воет собака! – произнесла я, пытаясь стряхнуть это невыразимо жуткое оцепенение.

      – «Не спрашивай, по ком воет собака Баскервилей, ибо она воет по тебе», – продекламировал Бельмов, перефразируя эпиграф хемингуэевского романа.

      Но лицо журналиста было мрачно, пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресла.

      – Ах вот как! – неожиданно рявкнул Аметистов, вставая. – Тогда я п-пойду и убью эту тварь!

      Ноги его подкосились – не от страха, скорее от лошадиной дозы поглощенных за вечер спиртных напитков, – и он грузно упал назад, в мягкое кресло.

      – Да успокойтесь вы, Глеб Сергеевич, – стал утешать его Баскер, – подумаешь, завыла собака!..

      – Я знаю, что она… – Аметистов снова поднялся на ноги, на этот раз более успешно, и, выписывая синусоиду, пошел к окну. – Она там, я должен увидеть ее!

      – Да ты хватил лишнего, Глеб Сергеевич, – говорил ему Андрей, но зубы хозяина виллы стучали, и видно было, что он не верит своим словам.

      Соловьев поднялся и прошел к окну.

      – Отсюда не видно, Глеб Сергеевич, – произнес он, – пройдемте на балкон. С него открываются болота.

      Аметистов повернулся к Соловьеву – побагровевший, смертельно пьяный, с перекошенным от ужаса и злобы лицом.

      – А откуда ты знаешь, что она там? – хрипло спросил он.

      – Перед вами огромная Гримпенская трясина, – холодно ответил Соловьев, цитируя строки из повести Конан Дойла, – попади в эту трясину человек или лошадь, и все… все будет кончено.

      Конечно, на Волге нет торфяных болот, засасывающих в свои бездонные недра все, чего ни коснутся их липкие щупальца. Но и невозможно было не воспринять слова психоаналитика буквально, потому что я почти физически ощущала, как что-то огромное и темное ворочается за окном, наполняя собой стылый воздух. И в этом чем-то неслышно ступали черные бесшумные лапы чудовищного пса, чей вой мы слышали только что…

      В руках Глеба Сергеевича блеснул пистолет, он, злобно оскалившись, повернулся к Эвелине:

      – Значит, ты веришь, что это наяву… Я покажу тебе!..

      Он заговорил так, как не говорил раньше, меня передернуло. и я нервно закурила, забыв о том, что курить разрешалось только на балконе.

      – Мне надоел�