Тайна Зинаиды Серебряковой. Елена Арсеньева

рыдаю и рыдаю.

      – Зика, – восклицает он с несчастным видом, – ну почему ты все время плачешь? Я же занозу вытащил!

      Вот дурак какой, не могу же я ему напомнить, что разговора о любви у нас не было! А он сам не догадывается, что ли?

      Я разозлилась и говорю:

      – Ты, наверное, не всю ее вытащил, кажется, она мне под ноготь залезла, и, может быть, я теперь умру от заражения крови!

      И так мне стало жалко себя, представила я эту картину: я лежу в гробу, одетая во все белая, как невеста, а Борька рядом стоит, очень печальный, а в толпе гостей топчется Варюша Крашенинникова, которая ему в прошлое Рождество глазки строила почем зря, а он внимания не обращал, и я понимаю, что она теперь уверена, что рано или поздно он все же на нее посмотрит и, может быть, даже на ней женится когда-нибудь.

      Вот ужас!

      И в эту самую минуту Борька вдруг схватил меня, прижал к себе и шепчет:

      – Ты должна знать, Зика: если ты умрешь, я тоже умру.

      Я бормочу ему в сорочку (до сих помню ее запах и цвет – она была синяя, кубовая[1], как его глаза!):

      – Что, правда, умрешь?!

      – Ну да, – отвечает он. – А ты?

      – И я, – всхлипываю я.

      И только теперь понимаю, что мы все-таки объяснились в любви!

      А поцеловаться не успели: появилась мама, увидела, что я плачу, пришлось ей про палец сказать, она разохалась-разахалась…

      Я потом всю ночь не спала, мама надо мной причитала, жалела, что палец болит, а я на самом деле думала: по правде Борька умер бы, если я бы умерла? А про себя знала, что я его так люблю, что обязательно умерла бы! У меня сердце не выдерживало этой любви, этого счастья…

      И вот его нет. А я есть. Я живу. А что делать? У меня дети. У меня мама. Их всех надо кормить. Кляну свои папки, свое несчастное художество, так мало пригодное, чтобы сделать меня и мою семью счастливыми! Я работаю…

      Но на самом деле я все-таки умерла, только об этом никто не знает.

* * *

      Раньше Аня Литвинова весьма скептически относилась к рассказам о семьях, которые рушились из-за бездетности. Они с Димой женились по такой безумной любви, о которой не грех и роман написать, день свадьбы был для них счастливейшим днем жизни, в шлейфе которого полетели столь же счастливые дни, недели, месяцы, годы… Для них не существовало остального мира, его повседневных забот.

      Подружки Анины, вышедшие замуж гораздо позже, уже вовсю трясли колясочками в скверах и палисадниках и хвастались необыкновенностью своих первенцев, потом вторых детишек, а Аня почему-то все никак не беременела. Не больно-то она и страдала, если честно, потому что Дима был для нее всем на свете: и мужем, и любовником, и отцом, и сыном, и даже задушевной подружкой – самой лучшей из всех! И ребеночек у них еще будет – когда придет время.

      Однако время это почему-то никак не приходило, а годы – они шли, и однажды Анечка вдруг с изумлением обнаружила, что со дня их свадьбы миновало уже пять лет.

      – Слушай, давай заведем ребенка, – сказал ей Дима той

1

Темно-синяя.