По следам слов. Антология

опереться на богатые возможности старославянского или церковнославянского хоть на слово. Использовать существительные! Существительные, передающие долговременные состояния души – суть людских поступков! К примеру, «любость и невисть»…

      Мэтт, для которого грани между славянскими языками не столь существенны, предлагал еще варианты: «Обичь и невисть моя» (обич – болгарское слово, означающее земную любовь), «Муци любовны» (муци – слово сербское, означает страдания)…

      По второму вопросу… Но все же пора решать. Хотим ли мы оставить двустишие Катулла именно философическим высказыванием по сути? Если да – то перевода выше, либо подобного, вполне хватает. Или – востщимся услаждать слух именно лирикой? Которая будет каждым словом захватывать не ум только, но и чувства?

      Мэтт (тоже мучаясь любовью) проголосовал в пользу чувств.

      Какие тут возникают задачи перед переводчиком?

      Кроме очевидного пожелания не быть столь буквальным (подтекст! подтекст!), есть еще два момента:

      1) А кто же является тем собеседником поэта? Это может быть либо друг, либо… сама его возлюбленная. И то, что совершенно неважно для философского вопроса, для лирического перевода становится живым чувственным моментом.

      2) Мэтт раскопал интересный комментарий профессора Уильяма Харриса из Миддлберри. Вот эта цитата: «Я обнаружил, представляя сию поэму классу, что могу достичь нужного эффекта, читая ровно и медленно и затем буквально вскрикивая на слове excrucior».

      Не удивлюсь, если профессор Харрис, подобно моему Мэпу, также не чужд стихотворству. Только поэт мог дать такой верный чувственный комментарий. Представьте: поэт и его друг (или подруга) философически обсуждают вопрос любви и ненависти, и вдруг голос Катулла хрипнет, и оба (оба! плюс читатель!) обнаруживают, что поэт – физически распят на кресте.

      Итак, из одного абстрактно-философического тезиса у Мэтта перевелись (можно ли так сказать?) два конкретно-лирических выкрика души – зависимо от личности собеседника.

      Вот разговор с другом, неопытным в любви:

      Муци любовны. «Зело ли сластны?» – наивно взлопочешь.

      Аще затем я на крест триакосой возгвожден!

      А вот поддразнивания вертихвостки Лесбии:

      Обичь и невисть. «Ах, что за поэзы!» – взлопочешь лукаво.

      Аще затем я на крест триакосой возгвожден.

      Но финал-то – одинаков. Для всех поэтов финал всегда одинаков, и не Лесбия тому виной. Никогда не могут поэты остановиться в любви, спускаясь в песенный Аид глубже и глубже, за тайным своим идеалом.

      Вот еще пример – «Песнь отчаяния» почти позабытого ныне Неруды:

      За марево над мертвой водой,

      За пределы сущего, за край желаний…

      О плоть, плоть женщины, которую я познал!

      В сей туманный час – кличу душу твою!

      Ты была вазой, приютившей бесконечную нежность,

      И бесконечное забвение надломило тебя…

      И на черном песке островов одиночества —

      Там, женщина любви, приняли меня твои руки.

      Эра голода и жажды – и ты была яблоком Рая.

      Эра похорон и руин – и ты была Даром.

      Ах,