Сад Льва. Алексей Поликовский

Ridero

      1

      Куда бы Толстой не смотрел своими маленькими зоркими глазами из-под кустистых бровей, всюду он видел ложь. Вся жизнь, как он ее ощущал и понимал, была сплетением большой лжи сильных мира сего с маленькой ложью маленьких людей. Все обманывали и обманывают себя и друг друга. С силой, точностью и почти нечеловеческой прозорливостью он написал об этом в своих художественных сочинениях, где осознают ложь своей жизни Иван Ильич, и отец Сергий, и Нехлюдов, и рассказчик в «Люцерне», и князь Андрей, и Анна Каренина, и многие, многие другие. Но помимо частной лжи человеческих отношений, лжи, возникающей из самого естества человека, есть еще огромная внешняя и всеобъемлющая ложь, в которую все мы заключены и к которой принуждены. Это ложь государства и церкви.

      Государство и церковь были главными врагами Толстого. С той поры в конце семидесятых годов девятнадцатого века, как он это осознал, он не мог уже заниматься ничем другим, кроме как развенчанием огромной лжи мироустройства. Характер у него был такой, что он не уклонялся от столкновения с ложью, какие бы эполеты и рясы она не носила. К императорам российским, которые полагали себя самыми могущественными людьми в мире, он обращался напрямую в письмах. Его письмо Николаю Романову, написанное в январе 1906 года из Гаспры, начинается словами: «Любезный брат!», но больше в нем ничего любезного нет – Толстой говорит тоном жестокого осуждения преступлений государственной власти. И ложь церкви он видел ясно и не боялся говорить о ней, хотя ему не раз грозили за это убийством. Толстому присылали анонимные письма с сообщением часа и дня, когда он будет убит, – в этот день и час он, не меняя своего обыкновенного расписания, отправлялся с друзьями на прогулку по Москве. Однажды он получил ящичек, а в нем веревка и записка: «Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодежи». В другой раз какой-то пекарь прилал ему 21 фунт хлеба, и Софья Андреевна заподозрила, не отравленный ли.

      Власть и церковь – извечный двухголовый монстр, в две пасти сжевавший русскую историю – ненавидели его. Письма Победоносцева к нему и его жене пронизаны ледяной наглостью. Великие князья на узкой дорожке в Гаспре не хотели расступаться, чтобы пропустить старика в шляпе и с седой бородой, едущего на маленькой лошадке. Он ровно и размеренно двигался на них и заставил-таки расступиться, и тогда бросил с усмешкой: «Узнали, дураки». Дуракам приходилось его узнавать и признавать, хотя и на свой лад. Иоанн Кронштадский не мог спокойно слышать о Толстом и дочерна обугливался от утробной злобы, молясь о его смерти. Толстой ужасался мракобесию, но мракобесов не принимал всерьёз. «Все это подписывается митрополитами, архиереями. И с этими людьми серьезно разговаривают! Разве можно с ними серьезно разговаривать! Им можно только сказать: ку-ку!».

      Граф, с его крепким здоровьем, кряжистой фигурой и седой бородой, был слишком могуч, слишком упрям, слишком велик для всех этих мелких, темных, своекорыстных, лицемерных, бесноватых служителей лжи. Он говорил, и они ничего не могли с ним поделать.

      Короче всего изложили мысли Толстого о государстве и церкви его враги. «По его воззрению, все существующие церкви основаны на лжи, и все служители их – лицемеры, сознательно или несознательно поддерживающие эту ложь. Но мало того, не только церкви, а и все христианские государства с их теперешним социальным строем – тоже основаны на лжи и вся де задача государственных людей состоит в том, чтобы поддерживать эту ложь и, становясь на сторону угнетателей всякого рода, помогать им держать под собою угнетенную ропщущую массу».

      2

      Вся жизнь, вся, сверху донизу, от царя до нищего, от гостиных высшего света, в которых так любила бывать его жена, до грязных ночлежных домов, куда он ходил, чтобы увидеть, как живут люди – вся жизнь была пропитана злой, едкой, мерзкой ложью. Он эту ложь чувствовал душой и нутром, сердцем и нюхом. Есть экстрасенсы, которые наделены даром смотреть через плоть человека и видеть больные органы, а Толстой был наделен мучительным даром в каждом человеке и в каждом деле видеть их внутреннюю, часто ими самими неосознаваемую ложь. Все и всё представали перед ним в своем бедном убожестве или лицемерном самолюбовании.

      Придет к нему девушка, спрашивает, как ей жить по совести, а он видит, что у нее нет совести, и поэтому она ищет, у кого бы ее позаимствовать. Накладная совесть – так он называет людей, у которых своей совести нет.

      Придёт к нему купец Золотарев, приведёт своего приказчика. Приказчик бьется с женой. Бьется давно, а победы нет. Позиционная война на семейном фронте. Как же упорны и ограничены люди в своём зле. «Все то же».

      Откроет газету – «страшно, как посещение сифилитической больницы».

      Ложь книг изнуряла его. К 1887 году, когда свершилось в нем то, что скучно и пусто называют то «кризисом», то «переворотом», он прочитал уже тысячи книг – всю жизнь был великий книгочей. Читал философов, ученых, читал романы и пьесы, читал мудрецов и святых, всех читал. И что? Что изменили в жизни людей многочисленные тома, наполненные описаниями, признаниями, рассуждениями,